Я почти был шокирован жестокостью моего отношения к этому бездомному, приковылявшему в мою жизнь несколько часов назад, крича — а что он там кричал как резаный, вылетев из фойе театра «Трак и Вохауз»? О чем-то ужасном, во что нельзя поверить? Он разговаривал тогда не со мной, и в тот момент не могла зародиться симпатия. Меня беспокоило отсутствие у меня симпатии к нему сейчас, когда я с ним познакомился. Отсутствие симпатии к незнакомцу, о котором в газетах сообщили, что он сгорел заживо при пожаре дома для престарелых — это, может быть, и плохо, симпатию чувствуешь, чувствуешь, может быть, даже некий эрзац-ужас, но уже в следующую минуту смеешься над крупным планом Никсона и Брежнева на обеде во дворце пятнадцатого века в Кремле, но сейчас ледяное раздражение я чувствовал по отношению к человеку, который единственное, что делал — соблазнял меня роскошными заграничными путешествиями как платой за его вторжение в мою жизнь, почти такую же бездомную, как и его, разница только в годах, и не было ли это зловещим знаком любому, кто хочет писать? Не означает ли это, что я уже слишком стар для выбранного мною занятия? Постарел с реактивной скоростью из-за дезертирства Чарли? Или раздражение из-за —…
Бывают предложения, которые выдающемуся неудавшемуся писателю заканчивать стыдно, все равно, что раскрывать тайну, опубликованную во вчерашней газете. Я громко и протяжно вздохнул, что напомнило мне о дыхании Королевы Трагедии, читавшей псалмы на одной давнишней шикарной вечеринке — она вздыхала так, что этим воздухом можно было поднять к небу черный аэростат, но все, что из этого получилось — тривиальное и подозрительное предположение:
— Вы пытаетесь купить меня, а я не продаюсь.
Я взглянул на него еще раз, и, о Господи, снова увидел собственный портрет только состарившийся — как юноша Дориан у Св. Оскара.
Все хватит самоненависти — этой формы жалости к самому себе: я знал уже в то время, что его не остановят даже двойные запертые двери между соседними номерами, нет он позвонит начальнику всех коридорных и потребует сиплым шепотом открыть двери между нами, и тут, как бы это сказать, когда в мире полно проституток, достаточно голодных, чтобы не отказываться ни от каких предложений, почему он должен выбрать именно меня?
Затем он подвел итог нашему разговору, произнеся самое короткое слово, он сказал:
— Я, — мне показалось, что от этого немедленно прояснилась причина моего раздражения, и я мгновенно воспользовался предоставленным мне преимуществом, сказав:
— Вы, вы, вы, вечно вы, разве не в этом ваша проблема?
— И твоя.
— Нет, я считаюсь и с другими тоже.
— А я, по-твоему, не считаюсь? По-твоему, легко было вернуться сюда в другом такси с очень нетерпеливым таксистом, когда не знаешь никакого адреса, кроме: Западная Одиннадцатая улица и запах реки?
— Каковы ваши мотивы совершить этот подвиг? Вчера я узнал новое слово, раньше я его не слышал. Это слово «солипсизм». Я пошел в библиотеку, посмотрел в словаре и узнал, что это означает что-то вроде жить исключительно в себе и для себя. Записать его вам? Достаньте мне листочек бумажки из вашего портмоне.
— Я это слово знаю не хуже собственного имени.
Теперь мы оба смотрели прямо перед собой и дышали, как выдохшиеся бегуны. Я чувствовал, что мы с ним уже расстались, хотя физически сидели пока рядом. Мне не хватало еще нескольких слов, и он сказал их мне, одновременно положив руку на мою коленку.
— Мои дорогой мальчик.
— Извините, мне нужно выйти в другую комнату. — Я вскочил. — Я подумал, вдруг мой любовник вернулся через черный ход.
— Если он вернулся и не потрудился зайти поцеловать тебя и пожелать спокойной ночи или объяснить свое отсутствие, то может быть, он — ошибка?
— Может, ему стыдно смотреть мне в глаза или неудобно мешать нашему серьезному разговору, и в любом случае я предпочитаю его всем заграничным путешествиям.
— Я помню. Изваян Праксителем или ловко скопирован у мастера его подмастерьем. Я знаю, что говорят люди — похотливый, сладострастный, декадентский, бесстыдный, непристойный, в меня швыряли все эти обвинения, но я продолжаю держаться, а что касается твоего предпочтения, я принимаю его, неохотно, но с пониманием. Вчера я листал свою записную книжку с адресами и телефонами и вычеркнул очень много номеров и имен, ставших жертвами времени — так много, что я безутешен и почти до смерти напуган, а это и есть солипсизм.
— Для вас лучше принять это как факт.
— Это неприемлемо.
— Это еще одно ваше неправильное представление, что солипсизм вашей жизни будет содержать в себе солипсизм вашей смерти, и если вы, когда я вернусь, еще не покинете эту комнату, я постараюсь вызвать «скорую помощь», чтобы отвезти вас в Белвью.
Я был уже на ногах, но еще не двигался, и по какой-то причине — не знаю, по какой, или предпочитаю не знать — я весь дрожал, как будто сильный электрический ток бежал по моим нервам, да, он равнялся по силе ЭШТ на острове на Ист-ривер.
А потом фантазия победила. Я не поворачивал головы, чтобы взглянуть на него, но моя голова сама повернулась, и мои глаза повернулись — так, что я увидел улыбающегося старика, мудро улыбающегося мне очень строго ребенка.
Он кивнул мне, затем повернулся снова лицом к BON AMI и начал писать что-то на листке гостиничной бумаги, и, по-моему, даже не заметил, когда я вернулся через щель в перегородке моего прямоугольника, как будто на самом деле существовали какие-то другие обитаемые комнаты на этом складе, где мог бы ждать Чарли.
Подозреваю, что когда я перечту все это, я вычеркну весь кусок о бездомном, приходящем в гости к бездомному…
* * *
Как странно обнаружить себя здесь, наверху, в этот неопределенный час, на крыше заброшенного склада, шестью пустыми этажами выше того маленького импровизированного убежища, что я занимал с невероятным чувством безопасности, сохранившимся вопреки всему в течение пятнадцати лет и двух романов. Я не использую восклицательных каков, мне они кажутся наиболее ненужными знаками препинания, до них автор может снисходить, только если пишет для тупых актеров и актрис — вроде того несчастного драматурга, которого я встретил перед театром «Трак и Вохауз». Думаю, что для менее одаренных членов актерской профессии приходи гея указывать, что фразу нужно выкрикивать, или произносить с ужасом или яростью и снабжать ее этим презренным элементом пунктуации. Что касается выдающегося неудавшегося прозаического писатели, то он, конечно, может обойтись запятой, сложным законченным предложением и знаками прямой речи отдельных персонажей, а в моем странном случае — также несколькими точками, показывающими конец одного раздела и начало другого, как небольшие вариации показывают развитие фуги в музыке.
А как, собственно, мне удалось забраться сюда, на крышу склада, если не существует никаких подъемных устройств, кроме крыльев (если бы они у меня были) или таких механических приспособлений для движения вверх, как эскалатор или лифт, ни одного из которых в рабочем состоянии нет в пустой темноте здания?
