— То есть в этом случае, речь идет не о метании какой-то эмоционально заряженной души? Я правильно вас понял? — Татьяну перебили впервые с начала ее монолога, и это был Поляков Он, да и все присутствующие слушали ее крайне напряженно и очень внимательно. Полякову, однако, казалось, что он понимает ее лучше других, поскольку, по мере того, как вела свое повествование Татьяна, неясные смутные образы, ощущения и предположения, мелькающие его сознании, отражались в нем все более явственно, обретая реальные и в большинстве своем — узнаваемые черты. Последнее замечание ее, произнесенное как-то неуверенно, в отличие от всего что говорила она ранее, еще более странным образом согласовывалось с тем, что чувствовал относительно деда и его прошлого, он сам, родной внук но, так выходило, что одновременно чуть ли не жертва его — Дмитрий Поляков.
— Да, можно сказать и так. Здесь, похоже, мы имеем дело, с силой совершенно иного происхождения. Однако по этому поводу я не могу пока сделать каких-то определенных выводов, нужно многое еще проверить и уточнить В любом случае, мне непременно надо побывать там, в монастыре и возможно тогда наступит окончательная ясность. Пока же все, что могла и считала нужным, я вам изложила Теперь, как поется в известной песне — думайте — сами, решайте-сами" Впрочем, простите, песенные цитаты сейчас, очевидно, неуместны.
— Отчего же? Нам песня, как известно, помогает Во всех, так сказать, делах. Однако что ж тут думать, господа — ехать надо — Артемьев вместе с креслом отодвинулся от стола и сразу, словно разорванная его резким движением спала пелена тихой неспешности и еще чего-то, что трудно обозначить словом, но отчетливо ощущали все присутствующие витающим в прохладной тьме гостиной. Поляков, первым поднявшись из-за стола включил свет. Все были едины в решении ехать, причем на откладывая первым же рейсом — то есть уже через несколько часов. Потому простились быстро, каждый должен был еще успеть собраться.
Заснул Поляков, который решил все же пару часов поспать, удивительно быстро и крепко. И снова ему приснился странный сон, собственно, как стало ясно потом, это был и не сон вовсе.
Случилось же с Поляковым вот что. Внезапно и так же неожиданно для себя, как заснул, он проснулся. В просторной спальне было темно и прохладно, ничто не нарушало тишины последних предрассветных часов уходящей ночи.
Однако проснулся он так, как если бы кто-то вдруг и сильно толкнул его.
Несколько секунд лежал он еще не вполне соображая что к чему, а когда чувства, постепенно стряхивая с себя оцепенение сна, стали рисовать ему картину окружающего мира — он почувствовал запах. Это был знакомый с детства, потом забытый и внезапно вернувшийся к нему, так же во время странного сна в Париже, запах нафталина. На этот раз он сразу вспомнил его и вспомнив, испугался. Испугался остро и мучительно, как редко, но пугался в детстве, и никогда — начав жить самостоятельной жизнью. Собственно в эти минуты, в точности до мельчайших деталей повторялась история приключившаяся с ним, пяти или шестилетним мальчиком, словом незадолго до того, как пошел он в школу. Тогда, разгоряченный игрой с мальчишками во дворе, он вдруг решился на небывалое — пообещал вынести во двор именной маузер деда. Он выкрикнул эти глупые слова, хвастливо и угрожающе одновременно и глядя на враз ставшие серьезными лица приятелей, плотным кольцом облепивших его и вдруг прекративших свой нестихаемый обычно гомон, возможно впервые с своей короткой жизни отчетливо понял — слово придется сдержать Иначе — конец.
Жизни во дворе ему не будет-задразнят, затюкают, затравят. Откуда это было известно ему в его пять или шесть лет — неизвестно Но то, что он понял тогда именно это, он помнил и сейчас, в сорок. Он вообще хорошо помнил все детали того давнего эпизода Помнил, как бешено колотилось сердце, когда он поднимался на лифте, стучал в деверь квартиры — до звонка тогда он не дотягивался, торопливо и воровато прошмыгнул мимо открывшей ему домработницы в коридор и, решив, что на его возвращение никто не обратил внимание, проскользнул в святое святых — кабинет деда. Он знал, где лежит оружие, играя с ним, когда пребывал в хорошем расположении духа, дед иногда доставал маузер, с видимым удовольствием держал его в руках, покачивая на ладони, словно наслаждаясь холодной тяжестью, ласково поглаживал черную вороненую сталь. Обычно дед давал подержать маузер и ему, при этом обстоятельно объяснял, как правильно нужно браться за оружие, как целиться, куда нажимать, чтобы прозвучал выстрел. Сведенными от непосильного напряжения пальцами он что было силенок жал на курок — выстрела не было — раздавался лишь сухой короткий щелчок — дед смеялся, гладил его по голове, убирал оружие обратно. Теперь, встав на коленки и не чувствуя впервые ставших ватными ног, он подполз к заветному ящику стола и потянул его на себя — ящик не поддался, он дернул, сильнее, потом еще сильней. Ящик, разумеется, был заперт. Генерал Тишкин был человеком аккуратным и бдительным, но маленький Митя понять этого не мог — он отчаянно дергал и дергал ящик, вцепившись в него обеими ручонками и забыв про всяческую осторожность — перед глазами были только серьезные, выражающие крайнюю степень недоверия и даже презрения к нему лица мальчишек со двора — и это затмило все. За этим занятием он был застигнут матерью, случайно заглянувшей в кабинет. Следствие было коротким, допрошенный по всей форме и со всей подобающей строгостью, он быстро признался в своем преступном намерении, однако вынесение приговора — что было во сто крат страшнее для него, было отложено до возвращения деда с работы. Часы ожидания возможно впервые в жизни тогда показались ему вечностью, он был совершенно измотан и уже не мог даже плакать в своем углу, куда забился сам — по доброй воле. Этого не сделали взрослые, поскольку поступок его был слишком серьезен и привычные меры наказания не годились Он сам пошел в угол и долго стоял там, не откликаясь на просьбы бабушки, которая пыталась увести его к себе и по крайней мере накормить. Однако дед, как впрочем обычно, на работе задерживался. Был уже поздний вечер и мать велела ему идти спать. Попытка бабушки все-таки накормить его ужином была ею отвергнута: " Не хочет — не надо. С голоду не умрет. Пусть отправляется спать. А завтра с утра папа с ним поговорит. " Он лег в кровать совершенно обессиленный и поплакав немного провалился в тяжелый полуобморочный сон.
Проснувшись, совершенно так же, как сейчас, вдруг почувствовал в комнате постороннее присутствие и тут же испытал приступ мучительного страха, потому что понял — это пришел вершить свой суд дед. Тогда его спасла бабушка — дед не успел ничего сказать ему — испуганная мать сообщила, что бабушке плохо с сердцем. Этого в семье боялись все, даже дед — про него просто забыли. Более к этой теме никто не возвращался, очевидно этого потребовала бабушка, которой было позволено много больше других домашних, тем более после сердечного приступа.
Теперь он испытал абсолютно то же чувство мучительно парализующего все тело страха и так же ясно понял — дед пришел вершить над ним свой неотвратимый суд.
Так и было. Он еще не разглядел в каком месте спальни разместился на этот раз дед, когда тот заговорил.
— Что ж, Дмитрий, ты оказался упрямее, чем я думал, и не прекратил своих глупостей. Теперь пеняй на себя, я тебя, щенка, предупреждал, Но ты решил видно, что вместе со своей бандой белогвардейских недобитков и жидовских сучек со мной смеешь тягаться. На что замахнулся, маленький ублюдок! — дед засмеялся зло и презрительно. Поляков молчал, отвечать ему было нечего, да и страх, как и тогда, в раннем детстве полностью парализовал его тело и даже пожелай он произнести хоть слово — вряд ли собственный язык подчинился бы его воле. Прошло еще несколько мучительных секунд и тут он увидел щуплую фигуру деда — тот стоял совсем рядом с кроватью. Полякову вдруг показалось, что сейчас он протянет руку и дотронется до него своей маленькой, но жилистой и цепкой — это он тоже помнил с детства, ладонью. Это было совсем уж невыносимо — он обречено закрыл глаза, чтобы, по крайней мере, не видеть того неведомого, но жуткого что должно было сейчас произойти. Однако не происходило ничего и когда через несколько секунд проведенных в состоянии очень похожем на смерть, поскольку он не дышал и сердце — он ощущал это совершенно отчетливо замерло в ледяном провале грудной клетки, он наконец решился открыть глаза, в комнате не было никого. Дед исчез так же тихо, как появился. Поляков, однако продолжал лежать без движения, скованный прежним ужасом и только сердце, словно придя в себя первым, тяжело и гулко стучало в груди, словно спеша разогнать по сосудам и венам замершие в них потоки крови. Ему казалось, что кошмар еще не кончился и непременно должно быть продолжение. Он не ошибся. На этот раз он четко расслышал, как скрипнула дверь и мягкие шаги прошелестели по ковру, приближаясь к его кровати.
