В этом состоянии он и прожил последующие двое суток, занятые всем тем многим, горестным и хлопотным, что связано обычно с похоронами близкого человека. Нельзя сказать, что он утратил способность чувствовать и переживать все прочее, кроме занимающей его проблемы. Это было не так — он в достаточной мере ощутил то, что принято называть горечью утраты. В большей степени она выразилась в острой жалости к отцу, прожившему какую-то странную жизнь — вроде бы даже вполне удачную с точки зрения расхожего обывателя, и одновременно — теперь-то он, Дмитрий, знал это точно — совершенно ужасную, полную страха, унижения и самоуничижения, жизнь « бедного родственника» как принято было некоторое время назад на Руси определять подобное положение кого-либо в семье. Он никогда не любил отца и не смог полюбить его сейчас, за то недолгое время, когда сознание его преобразилось под воздействием всех умопомрачительных событий, разметавших не хуже самого мощного заряда взрывчатки, устоявшийся образ и стиль его жизни и, собственно, все его мировоззрение. Однако последнее видение, которое теперь он механически даже, по привычке не называл сном, сильно изменило отношение к нему. Когда закончена была тягостная церемония прощания и массивный полированный гроб медленно начал опускаться в разомкнувшиеся, как пасть молоха преисподней, створки невидимого лифта, уносящего новопреставленного вниз, к прожорливому горнилу страшной топки, он почувствовал как жалобно дрогнуло и сжалось его сердце, словно кто-то невидимы бережно сдавил его мягкими ладонями. Но все это было как бы на втором плане, где чувства слегка притуплены, краски не так ярки, а все, что доносит слух, звучит приглушенно, словно издалека. Не будь этого, он ни за что не допустил бы кремации отца, как на том настаивала мать. В желании своем она руководствовалась лишь одним соображением и это было соображение престижа и целесообразности — в пантеоне Новодевичьего кладбища имелась фамильная ниша — отведенная для захоронения урны с прахом деда. В строгом соответствии с советским иерархическим распорядком его номенклатурному уровню соответствовала именно ниша в пантеоне второго — после Красной площади, по значимости кладбища страны, клочка земли для погребения своих бренных останков чекист Тишкин у империи не выслужил.
Однако в последующем это обернулось определенным преимуществом для членов его семьи — теперь те из них, кто покидал этот мир, тоже могли рассчитывать на обретение последнего приюта в столь престижном месте: в нишу можно было заложить еще некоторое количество урн. Для матери это был вопрос принципа.
Ему же мысль о том, что прах отца будет теперь вечно покоиться рядом с прахом, принадлежащим неизвестно кому или чему, ( в этом, особенно после короткой реплики Татьяны, теперь навсегда уже оставшейся для него загадкой, Поляков сильно сомневался), была невыносима. Однако там же находилась и урна с прахом бабушки и это нельзя было сбрасывать со счетов А главное, все это занимало, волновало, тревожило и даже заставляло страдать Полякова — но — во-вторых. Поэтому бороться с матерью, хоть желание было и велико, он не стал. За все время предшествующее похоронам и позже, на самих похоронах и последовавших за ними обязательных многолюдных и многословных, пьяных, уже после третьего тоста, поминках они с матерью обменялись в лучшем случае десятком фраз. Причем со своей стороны он совершенно искренне не замечал ее присутствия, как и присутствия всех остальных людей, устремленный мыслями и чувствами в те проблемы, которые прочно заняли первый план его сознания, плотный, непроницаемый, как тяжелая штора отгородивший его от всего прочего.
Был лишь один момент, когда задачи первого плана вдруг, спонтанно потребовали от него общения с матерью. Не рассуждая и не пытаясь даже, понять зачем это нужно, он подчинился. Это было жесткое и очень неприятное для него общение, ее же оно, похоже, и вовсе повергло в шок, чего ранее за ней он никогда не замечал. Дело обстояло так. Уже поздним довольно вечером, после затянувшихся поминок, справляли которые в дорогом престижном ресторане, он счел своим долгом отвезти ее домой и вместе с ней подняться в квартиру. Зачем? Спроси его кто об этом уже в лифте, где они молча, стараясь даже случайно не соприкоснуться телами, чужие, враждебные друг другу люди поднимались на свой этаж, он не сумел бы ответить ничего вразумительного.
Какая-то сила вела его и он шел, не раздумывая о причинах и последствиях.
Она долго возилась с замками и открыв дверь молча прошла в квартиру, не приглашая его, но и не преграждая дорогу. Вместе, они, не сговариваясь, прошли в кабинет деда, и там она не присев и не отбросив даже с головы траурного платка, повернулась наконец к нему и прямо взглянула в лицо с явным намерением поинтересоваться, чего ему еще здесь нужно? Именно в этот момент он понял, зачем поплелся за ней в квартиру и чего сейчас от нее хочет. А поняв, не стал дожидаться ее вопроса — Мне нужна диадема, — заявил он, сам удивляясь своему тону и тому, как без предисловий и уместных по крайней мере в это день, объяснений, он это произнес — Какая диадема? — голос ее был тускл, ровен, и лишен обычной желчно иронии. Можно было предположить, что она действительно не понимает сейчас, погруженная в свое горе и нахлынувшие вместе с ним проблемы, о чем он говорит Однако же он был совершенно уверен, что это не так. Не так — и в части якобы горя — отца она всю жизнь презирала и унижала при каждом удобном случае, подло, мерзко, болезненно. Не так — и в части «забытой» диадемы Это была игра или, точнее, неукоснительное следование сценарию действа под названием « похороны горячо любимого мужа и друга», разработанного и утвержденного в недрах, возможно еще ЦК ВКП(б ), и до сей поры не претерпевшего изменений. Писали возможно, с Надежды Константиновны Крупской, а быть может, как раз именно для нее. Но не это было сейчас не важно — Диадема, украденная твоим отцом у убитой им женщины. И давай не будем попусту тратить время. Я знаю, что она здесь, я знаю, где она лежит, и, если ты будешь упорствовать, я просто пойду и возьму ее.
— Грабить мать, только что похоронившую мужа? Ты чудовище, я не могла родить тебя, ты выродок, недоносок — Тебе виднее. Дискуссировать на эту тему я не намерен. Выродок — значит выродок. Отдай диадему, и я избавлю тебя от своего присутствия.
Стоимость ее я тебе возмещу, можешь не сомневаться, по рыночному, что называется, курсу — Подавись своими грязным деньгами, мерзавец, на них кровь и слезы, ограбленных тобой людей — Мы теряем время и ты не на митинге. Там выскажешься при удобном случае, а пока отдай диадему. ты — то уж точно не имеешь на нее никаких прав.
— А кто имеет? Твой вонючий князек, прискакавший из Парижа грабить Россию? Я знаю, для кого ты так стараешься. Иуда!
— Заткнись! — впервые за все последние дни Дмитрий полностью утратил контроль над собой Грязный эпитет при упоминании Микаэля оказался последней каплей, далее — возможен был любой исход По крайней мере он сделал шаг в сторону матери, не отдавая себе отчета в том, как поступит дальше Но и она вполне адекватно оценила его состояние и почти стремительно выскочила за дверь кабинета с криком "Я вызываю милицию! "
Этот крик почему-то мгновенно привел его в чувство, ярость застилавшая сознание рассеялась и, выглянув вслед за матерью в коридор, он совершенно спокойно негромко заметил:
