— Ну, это все совсем не ново. Это целая теория.
— Помолчи со своей теорией сейчас, ладно? Теории хороши тем, что уходят, но оставляют некоторые ценные идеи. Все. Идею я уже уловил. Теперь нужна технология.
— Прости, но теперь я не уловила. Какая тебе еще нужна технология — выборные отработаны сотни раз. Приедут еще эти американские чубайсовские технологи и выберут вашего Бориса Николаевича, даже если он, родимый, этого и не заметит, — у меня уж слипались глаза, последнее я бормотала в полусне, хотя все еще слышала и понимала.
— А при чем здесь Борис Николаевич?
Сна как не бывало. Сначала мне показалось, что это сказал кто-то посторонний. Потом — еще страшнее — в кресле, где только что восседал Лемех, сидел кто-то другой. Но это был он. Только изменившийся до неузнаваемости.
— При чем здесь Борис Николаевич? То есть летом — возможно, еще и он, а дальше… Дальше. Ну, подумай сама, ты так красиво сейчас рассказала о народной любви и неограниченной власти. Зачем же отдавать все это кому-то другому?
— Леня, но ты же не собираешься баллотироваться в президенты.
— А почему? Можешь не отвечать, потому что я еврей, банкир и сын банкира. И одного этого уже достаточно, чтобы поставить крест на моей идее. Ха, неплохой каламбурчик, из серии надетых крестов и снятых трусов. Да?
— Да. Но ты знаешь, что я не люблю пошлости.
— Прости. Но — нет. В том смысле, что ты не права. В политике, как и бизнесе, нет ничего невозможного. И, следовательно, надо сделать так, чтобы еврей и банкир мог стать тем самым сакральным и возлюбленным.
— Как?
— Этого я пока еще не знаю. Но буду знать очень скоро, можешь не сомневаться.
— А деньги?
— Что деньги?
— Помнишь? Ты говорил мне, что принадлежишь к одной из самых многочисленных популяций коллекционеров — ты собираешь деньги. И это самый увлекательный и захватывающий процесс. Еще говорил, что популяция объединяется на генетическом или физиологическом — уж не помню — уровне. Значит, ничего не может измениться.
— Может. Меняется все. Гены. Физиология. Кровь. Плазма. Популяции. Впрочем, я совсем не отказываюсь от этого занятия. Просто я слишком хорошо понимаю теперь, что, сколько бы я ни собрал денег и сколько охраны ни нанял, в один прекрасный день ко мне может прийти тот самый, сакральный — и сказать: отдай. Мое. Потому что я здесь главный. И будет прав. И спастись от этого можно только одним способом. Стать им. Сакральным. И потом — объясни мне, дорогая, прожившая со мной двадцать лет, делившая ложе и все такое прочее. чем я хуже любого из этих, сакральных. Глупее? Менее образован? Воспитан? Что? Почему они — очень даже вероятно. А я — никогда. Молчишь. Ну, и правильно делаешь. В таких разговорах лучше помалкивать. И все. Спокойной ночи, дорогая. Ты сегодня устала.
Он упал поверх одеяла и заснул моментально, хотя не был пьян и вообще засыпал тяжело. Почти никогда — без снотворного. Он заснул, будто вместе с речами выплеснул из себя какую-то силу и она оставила его, обрекая на немедленный сон. А я лежала тихо-тихо. Потому что и правда было страшно. Потому что именно тогда я поняла — он сошел с ума. Я не знала, что делать утром — притворяться, будто ничего не произошло и он не объявлял себя нынешней ночью государем всея Руси? Уговорить обратиться к врачу — по какому-нибудь другому поводу — бессонница, которой он обычно страдал, раздражительность — да мало ли. Головные боли. Посоветоваться с кем-то. Но не с Мишкой же? Тот, опережая собственный визг, сначала помчался бы с этой новостью к Лемеху, а потом — пробежался бы по всем прочим. Потом, когда голова уже отказывалась думать, и в сознании рождались какие-то дикие идеи из серии сделать пластическую операцию и скрыться где-нибудь в тихой европейской стране, прихватив даренные Лемехом цацки, — их бы хватило с лихвою до конца дней…
Словом, когда казалось, что выхода нет и быть не может, я вдруг вспомнила: завтра Лемех летит в Лондон по делам, а я вечером — в Москву. Это было хоть какое-то спасение. Несколько дней, которые я могла посидеть и подумать.
1996 ГОД. МАРТ, ЛОНДОН
Итальянский ресторан «Sale e Pepe» находился в десяти минутах езды от Hilton. Было восемь вечера, когда Леонид Лемех переступил его порог, и… в недоумении замер на месте, оглушенный невообразимым гвалтом. Казалось, что стеклянная дверь небольшого ресторанчика вела не просто с улицы в помещение. Но из одного мира в другой. Из пресного мира британской столицы — в радужную феерию неаполитанского карнавала, прибрежных таверн Сицилии, ресторанчиков Рима или Венеции. С севера на юг. Из прохлады в зной. От вежливой скуки к необузданному веселью. Тесный зал ресторана был полон, при этом казалось, что все находящиеся в нем люди говорят одновременно. И не просто говорят. Кричат, поют, ругаются и хохочут, надрывая голосовые связки. Складывалось такое впечатление, что все они дружно сошли с ума, однако не замечают этого печального обстоятельства и потому невозмутимо продолжают трапезу. От души веселятся и наслаждаются своим же весельем. Но впечатление быстро проходило. И становилось ясно, что необузданно горланит небольшая группа людей, ловко снующих по залу. Остальные, чтобы услышать друг друга, вынуждены говорить чуть громче обычного. Всего лишь. Но для создания атмосферы этого было достаточно.
Ради нее, собственно, ради неповторимой национальной атмосферы, и надрывался в центре Лондона дружный ансамбль итальянцев. Десять официантов оглушительно переругивались между собой, кричали что-то, обращаясь к невидимым поварам, те отзывались еще более громогласно. Вдобавок они нещадно громыхали посудой, роняли подносы, били — или делали вид, что бьют — бокалы. Англичане, сидевшие за столиками, были в восторге. Похоже, в обыденной жизни им здорово не хватало именно этого — непосредственности и буйства эмоций.
Представлением дирижировал моложавый, подтянутый метрдотель, похожий сразу на модного бельканто, и элегантного мафиози. Увидев Леонида, он на минуту сдернул маску и сразу преобразился. Заговорил негромко, довольно сдержано.
— Добрый вечер, сэр. Надеюсь, вы заказывали столик. У нас, как видите, аншлаг.
— Меня зовут Леонид Лемех.
— Секунду.
Названное имя ничего не сказало метрдотелю. Либо — он действительно обладал недюжинными актерскими способностями. Стремительно пролистывая пухлую тетрадь на стойке бара, озабоченно хмурился, а потом — вдруг! — совершенно искренне обрадовался.
— Есть! Buona sera, signore! Добро пожаловать!
Он резко крутанулся на каблуках, вернулся к заученной роли — зычно, так что Лемех невольно поморщился, гаркнул, обращаясь к подчиненным:
— Tavolino per, signore Леонидо!
— Вас зовут Марио?
— Si, signore! Были у нас когда-то?
— Нет, я здесь впервые.
— Ну разумеется. Я бы вас запомнил. Вы не англичанин?
— Русский.
— Отлично! Обожаю Россию.
