Таинственный цветок слабо мерцал в полумраке гостиничного коридора, его было не так-то просто разглядеть на темной ковровой дорожке, устилающей пол.
Но Боб разглядел.
Цветок показался ему безделушкой — кусочком блестящей фольги или жестянки, отлетевшей с нарядной упаковки, дорожной сумки или пакета, в крайнем случае — грошовой заколкой для волос, соскользнувшей с чьей-то легкомысленной головки.
Он даже заколебался на мгновение, раздумывая, стоит ли нагибаться из-за пустяка, но потом все же нагнулся. И сразу понял — это не пустяк.
Вещица была довольно тяжелой, а когда Боб поднес ее к глазам — все прояснилось окончательно.
Недаром столько лет было отдано светской хронике, а значит — скрупулезному описанию роскошных туалетов: шляп, мехов, украшений.
«Знаменитый гарнитур из черного жемчуга герцогини N при ближайшем рассмотрении представляет собой…»
«…преподнес ей умопомрачительную вещицу от „Cartier“ — платиновый кутуар, обильно усыпанный…»
«С молотка пойдет легендарный черепаховый гребень работы великого Карла Фаберже — придворного ювелира русских царей…»
Бобу Эллиоту часто приходилось писать такое, пожалуй, даже слишком часто.
И — Господь свидетель! — он неплохо разбирался в том, о чем писал.
Спору нет, первый взгляд обернулся обманом, зато второй безошибочно определил, что мерцающий в полумраке цветок — не что иное, как платиновая брошь от «Van Clif & Arpel».
Вещица изящная и массивная одновременно.
Кровавые брызги были россыпью мельчайших рубинов, а прозрачная гроздь состояла из четырех крупных бриллиантов.
Такая штучка тянула тысяч на сорок, если не пятьдесят.
При этом вещь не была эксклюзивной. Такую же брошку Боб видел в каталоге дома, а значит, десяток-другой как две капли похожих разбрелось по миру, а быть может еще поджидали счастливых обладательниц в сейфах преуспевающих ювелиров.
Позже Боб Эллиот рассудил, что эта мимолетная мысль осенила его не случайно. Сначала он просто зафиксировав ее, а вывод сделал потом.
Вывод же был таков — продать брошь будет легко, в любое время, в любой точке земного шара, даже если владелица сейчас заявит о пропаже.
Впрочем, справедливости ради следует заметить, что поначалу ни о чем таком он не помышлял.
Более того, небрежно подбрасывая брошь на ладони, Боб направился к лифту, намереваясь передать драгоценность дежурному портье.
И — никак иначе.
Но, оказавшись в холле, неожиданно для себя воровато сунул находку в карман. Обращаться к портье расхотелось. Категорически.
Некоторое время он провел в полупустом баре отеля. Именно там, после нескольких порций Bourbon, Роберт Эллиот принял окончательное решение. Оно не изменилось даже вечером, когда в кулуарах разнесся слух о несчастье, постигшем известную теннисистку Гертруду Мосс.
События разворачивались на фоне турнира Roland Garros.
Заносчивая немка лишилась дорогой платиновой броши. Заявить с уверенностью, что драгоценность похитили, она не решилась. И все успокоились.
Спустя год Роберт Эллиот благополучно продал брошь тихому, услужливому ювелиру в Сент-Морице. В витрине магазина оказалось немало похожих безделушек. Все они, похоже, не раз меняли хозяев — Боб Эллиот рассудил, что лишних вопросов здесь не задают.
Так и оказалось.
Простившись с любезным ювелиром, он не без облегчения вдохнул хрустальный альпийский воздух и отправился по делам.
Сливки общества собрались в Сент-Морице на зимний турнир по поло — работы для светских хроникеров хватало.
«Finita la commedia!» — подумал Боб напоследок.
И ошибся.
2 апреля 2002 года
11 часов 15 минут
— Мне это не нравится. Определенно не нравится! До старта остаются считанные дни, а все — я подчеркиваю! — все руководство службы безопасности вдруг решило прокатиться в Париж. Непостижимо!
Энтони Джулиан выразительно закатил глаза.
Стивена Мура это не смутило. Нисколько. Скорее развеселило.
— Ты с утра настроен на благородный гнев, Тони. Снилось что-то в духе античной трагедии?
— Скорее — трагикомедии. И почему снилось? Все происходит наяву.
— С этим я не соглашусь.
— С чем именно?
— С трагикомедией. Ты подвываешь, закатываешь глаза, к тому же доводишь все до абсурда. Нет, Тони, это трагедия. Классическая античная трагедия, хоть убей!
— Не испытывай мое терпение, Стив.
— Okay! Давай по порядку. Не считанные дни — а целая неделя плюс один день. Не все руководство — а два человека. Не прокатиться — а съездить на один день. Это формальные преувеличения. Теперь по существу.
— Не надо по существу. Катись в свой Париж, если это необходимо! И возьми мой самолет, выйдет быстрее.
— Yes, sir!
А в Париже шел дождь.
После лондонской солнечной, совершенно весенней погоды это было неожиданно и настраивало на минорный лад.
Город был мокрым и оттого — грустным. Грусть Парижу к лицу. В грусти он затихает. Чуть блекнут краски — масляные, сочные мазки Лотрека сменяет легкая, «кружевная» акварель Сент-Обена. А яростное, гортанное «nе геgrette rien!»
[40]
Эдит Пиаф уступает место задумчивому «tombe la neige»
[41]
Сальваторе Адамо.
Впрочем, теперь на крыши Парижа падал дождь.
Было время обеда, и они — после недолгой дискуссии — поехали в парк Багатель. Там, в буйной зелени цветущего кустарника, притаился небольшой, но довольно чопорный гастрономический ресторан.
Дискуссия развернулась вокруг того, где именно следует обедать, если уж — так или иначе — придется тратить драгоценное время.
В Париже к ним присоединился жизнерадостный, подвижный француз, бывший коллега Стивена Мура, и по тому, как выразительно сделано было ударение на слове «бывший», стало ясно, на каком именно поприще содействовал — или противостоял? — отставному полковнику Муру отставной полковник Клебер.
Именно он настоял на поездке в Багатель, хотя Стив упирался довольно долго.
— Послушай, старина, будь ты один, я бы не спорил — просто отвез тебя в ближайший «McDonald's». Но с нами дама. И это обязывает.
— Я не ем «Big Mac», — мрачно парировал Стив, но в ресторан поехал.
Теперь они наслаждались молодой спаржей и молодым «Graves» из Bordeaux.
