Ни малейшего шороха не нарушило тишину класса.
— Так что скажите ему спасибо. — Она криво усмехается, но академически; они даже не поднимают головы, не зная, как реагировать.
— Пожалуйста, Саша, начинай, — и она поворачивается ко мне, впервые внимательно глядя на меня. И я вдруг понимаю, что я второй, кто сдает ей из всего курса экзамен, в этом году, в эту сессию.
Я начинаю — они, конечно, сразу отрываются от своих листков и слушают про Гауптмана, так как потом (в ее правилах) она может задать любой вопрос в дополнение, для проверки или уточнения. Независимо от ответа; чтобы выяснить, как мы знаем ту эпоху или того писателя.
Я рассказываю о Гауптмане все, что знаю. Многое из того, что читала нам она в своих небольших обзорных лекциях, на семинаре. У меня цепкая память, это помогает часто. Но не в случае с «необходимыми» предметами.
— Что ж, я довольна очень твоим ответом по Гауптману, обычно студенты уделяют ему мало времени, попросту не читая, хотя я считаю, что он значительная фигура в литературе и драматургии XIX века, которая во многом оказала влияние на развитие театра и течений драматургии XX века.
Про себя я глубоко — глубоко и очень глубоко — вздыхаю. О Сартре я рассказываю, обгоняя себя, столько мыслей и впечатлений, тут же соскакиваю на философию экзистенциализма, говорю о его «Словах», их мы не проходили. На половине ответа она меня останавливает и говорит, что этого больше чем достаточно. (Больше чем.) Потом шутит:
— Уверена теперь, что Сартра ты знаешь лучше, чем я. — Я принужденно улыбаюсь, я бы не хотел что-то знать лучше, чем она…
— И как насчет немецкой послевоенной литературы. Только обзорно, поверху, пожалуйста. Не углубляйся и без анализа, а то я с тобой до вечера не окончу.
Я терзаю память, напрягаясь. Вспоминаю, какие фамилии были в учебнике: Бехер, Ленц (его я даже читал — «Урок немецкого языка»), Фиш, а тут еще такие «киты», как Ремарк, Белль, А. Зегерс, Брехт, — и оказывается, очень много, больше, чем я предполагал. Что знаю. Плюс я делаю еще ракурсы в литературу XIX века и начало XX, трогая Маннов, Гете, Фейхтвангера, чтобы показать ей мои «глыбучие» профундированные познания, — что ж, я зря ими наталкивался, — и она опять останавливает меня.
— Хватит, Саша, я довольна. Очень хороший ответ, скажи только, что ты знаешь, конкретно, о брехтовском театре, в чем его новизна, новаторство и почему он был — «театром улиц»? И есть.
Я коротко, сбито отвечаю.
— Довольно, — говорит она. Я останавливаюсь.
— Ну, что ж, вот и все. — Она берется за мою зачетку, а я еще не перевожу дыхание. Девки сияющими глазами и с легкой завистью смотрят на меня.
— Позволь мне только тебя спросить один маленький вопрос, — и тут я не верю своим ушам, — о письме Энгельса: какие три черты он отмечал и считал важнейшими в литературе, которые помогают и должны помочь в обучении мировоззрению и развитии пролетариата.
— Это что, дополнительный вопрос?
— Да. А ты что-то имеешь против, тогда я тебя не буду спрашивать, ты и так заслужил свою…
— Нет, почему, я отвечу. — Я не хочу, чтобы она думала, что я чего-то испугался или не знаю, — дурные принципы вертят мою голову. (И колобродят внутри меня.) И расплачиваюсь за это, тут же. Хотя это была и не моя вина.
Я продолжаю:
— Я просто думал, что дополнительные вопросы задают, когда недостаточно или не хватает основного ответа. И что надо натянуть, дотянуть, чтобы оценку поставить.
— Что ты, твой ответ был более чем исчерпывающий, очень всесторонние знания, большая глубина, объем — но то была все литература, а я хотела еще спросить чуть-чуть из критики, чтобы уж совсем получить удовольствие от твоего ответа. — Она мягко, старается, но это все равно некрасиво — она страшная — улыбается.
— Энгельс в своем письме, касаясь вопроса литературы, на примере романов Бальзака, писал… — и я начинаю рассказывать — память работает уникально — все, что я в нее вложил или бросил, забросив когда-то, она мне выдает обратно, в чистом виде, и я рассказываю ей его письмо от начала до конца.
— Я рада, что ты читал его, — говорит она, — потому что по твоему долгому вступлению я было подумала, что ты этого не сделал. Ты назвал все, и все-таки давай повторим сначала основные три важные черты литературы, поучающие и воспитывающие, — почему ее должны читать. Первое.
Я называю.
— Второе. Я называю.
— И третье.
Я говорю много, вокруг, но не конкретно: у меня крутится, но я не могу точно вспомнить, ведь у меня же не бездонная голова. Должен же и в ней существовать предел. И потом, я студент, а не преподаватель, а она и так уже мой ответ расценила выше студенческого…
— Вот поэтому, Саша, я и попросила тебя перечислить снова, так как ты не помнишь точно, хотя письмо все знаешь и читал. А конкретно — третья черта?
Я опять говорю вокруг, кручусь около, но не рождается: я вообще уже выключился, после Брехта. Я думал, она остановилась.
— Ну, ладно, не буду тебя мучить, ты и так уже отвечаешь мне сорок минут. Эта третья главенствующая черта, на которую указывал Энгельс на примере романов Бальзака — была историзм.
— Я не мог вспомнить, простите.
— Что ты, это не так важно, я твоим ответом вполне довольна.
Она берет ручку в руки и задумывается, как будто что-то взвешивая: неужели ей не достаточно и она хочет что-то еще спросить меня, думаю я.
И вдруг она говорит:
— И все же, если быть объективной, я могу тебе поставить только четыре балла.
По-моему, кто-то из девочек даже привстает из-за стола.
— Если ты не возражаешь, конечно; но четверка эта стоит многих пятерок.
— Почему? — спрашиваю я и уже догадываюсь: за предыдущие экзамены, кроме детской литературы, у меня стоят четверки: исторический материализм, политэкономия, — а в таких случаях они, многие, предпочитают не выделяться, это система.
— Но ты все-таки не знал важнейшей черты литературы — историзма, на которую указывал…
— Я могу ответить вам еще один билет, еще два, все, — перебиваю я ее.
— Я понимаю, что ты сможешь ответить их, ты очень хорошо знаешь литературу плюс редкая начитанность. Но ты же хочешь, чтобы я была по отношению к тебе абсолютно объективна. И не делала никаких послаблений, как слабым студентам, которых за уши тянуть, приходится.
— Естественно, — говорю я. Я понимаю, что это принцип, меня не волнует контур изображения моей отметки.
— Я ценю твои знания, повторяю еще раз. Но ставлю тебе твердую четверку, которая, по моему мнению, соответствует твоему ответу, так как ты не знал…
— И это все, что заслужил я? — Мои глаза смотрят глубоко в ее, до дна.
— Да, — отвечает она. Я встаю.
