— А где же ваше кольцо, Наташа, — шутит папа, — или мой чеченец-джигит не разрешает вам его надевать?
— Зачем, я вроде как опять, невенчанная. — И она улыбается никому, чему-то про себя.
И тут мой папа, по-моему, подает эту идею:
— Саша, а почему б тебе не поехать на море и не взять с собой Наташу. А то возишь всегда б… — он прерывается, это его коронная шутка, и поправляется: — черт-те кого. Хоть бы раз поехал с хорошей девочкой, с нормальной, как Наташа. Но скажи, другое дело, нормальная с тобой не поедет.
— Я не знаю, — отвечает она моему папе, не глядя на меня, — я… уже оформила, оформлена… в общем, это зависит от посольства.
Я вздрагиваю от этого слова, как ушибленный.
— Вот-вот, что я говорил, — не понимает папа, — нормальная с тобой не поедет…
Все смеются, кроме меня и Наташи. Остается только двое: мама и папа. Значит, смеются они. Но после того, как она все сказала, они совсем по-другому относятся к ней, сразу же что-то уважительное появилось, как почтение, — такое, чего раньше не было. Их потрясла, может, ее смелость, они все-таки люди старого уклада.
Она больше чем смела, думаю я, и я ценю ее за это.
— Ну, это вам решать, молодые, а я бы даже дал Саше вместо трех обычных рублей в день на питание, пять! — но это с учетом вас, Наташа.
Я смеюсь.
— Сколько ты сказал, пять?! — Я смеюсь, чуть ли не надрываясь, и не могу остановиться, но это чисто нервное у меня, так мне кажется.
Она глядит долго и больно на меня, я успокаиваюсь — нельзя так распускаться. Я все понимаю, я умный мальчик, я умненький, но я не могу с собой справиться.
Остаток вечера мы проводим чудесно… за чаем, конфетами, «Наполеоном»-тортом и вкусными вареньями.
— Все недоволен, — говорит папа, — смотри, какая сладкая жизнь у тебя.
Я не хочу, чтобы в эту ночь она оставалась у меня.
В понедельник она появляется в моей комнате, открывает свою изящную сумку, которая мне всегда нравилась, и достает что-то белое.
— Что это? — безразлично спрашиваю я.
— Билеты до Адлера, мы вылетаем послезавтра, на раньше я не смогла и, может, тебе нужно собраться. А там — в любую сторону побережья, куда ты скажешь.
Я не спрашиваю на сколько, хотя бы на два дня только, чтобы она была моя, никому, ничья…
Я взношу ее вверх на руках, и мы падаем в объятия друг друга.
— Я не смогу без тебя, — последнее, что шепчет перед тем мне она.
Деньги — главное в нашей жизни. На следующий день я появляюсь в доме Маши. Маша достаточно удивлена.
— Что это с тобой, красивый, вещи решил покупать, что ли, или свои продавать принес? Или Ирка двери не открыла, опять с Юстиновым гавкается?
— Маша, у меня мало времени, короче, слушай. Я тебе даю, достаю, дарю — как хочешь — пятнадцать пачек «Овулена».
— А я? — (Умная девочка. Но с ней по-другому нельзя.)
— Двести рублей, и я выплачиваю их в четы-ре раза до января.
— Всего лишь, Ланин, да ты золотой человек, проси больше, я тебе дам.
— Нет, от тебя не надо.
— Какие мы гордые, на. — Она вынимает из полочного ящика старинного комода две бумажки. — А когда таблетки? Когда-то?
Я протягиваю ей толстый пакет. Держал в руке, не показывая.
— Спасибо! Ты смотри, молодец, а то все накалывают, все, а Куркова — одна. Сколько я тебе должна за это?
— Нисколько, это подарок для тебя, я все равно собирался… мне тебя жалко.
— Ну, спасибо, ты не такое говно, как я, — это ее любимое слово, — а все остальные г…о, еще хуже, чем я.
Я выхожу из Машкиного дома. Я не хочу это делать, но делаю и звоню.
— Яша?
— Да, Сашенька, рад слышать твой голос. Чем занимаешься?
— Как ты узнал меня?
— Потому что ты не звонишь никогда! Я слышал о твоей истории с Храпицкой, но ты все равно — молодец. Сдал и ладно.
— Да, спасибо. Не в этом дело. Яша, ты сказал, что… когда мне что-то нужно будет, мне очень неудобно…
— Что, Саша, скажи, что? Деньги?
— Да, — выдыхаю я, ненавижу просить.
— Пожалуйста, в любое время, скажи сколько.
— Полтысячи, — говорю я, мне почему-то неудобно было больше, и это, я думаю, ненормальная сумма.
— Конечно, хоть сейчас, куда привезти, — я подвезу.
— Ну, что ты, что ты, — я не знал, что он такой, — я сам подъеду.
— О чем ты говоришь, Саш, я все равно в центр еду, говори, где тебе удобно. — Он даже не спрашивает меня, на сколько.
— Мне всего на два месяца, я отдам в сентябре.
— Хоть на два года, до конца института, хоть вообще не отдавай, какая разница, это ж пустяки. Где тебе удобно?
Мы встречаемся у телеграфа, он отдает мне набитый конверт. Я благодарю его, чуть ли не кланяясь…
В последний вечер этот, я сплю дома, папа дает мне какие-то бумажки плюс летняя стипендия, опять стипендия…
Я еду за ней на такси, она уже собрана и ждет меня. До того я пересчитываю деньги: у меня набирается тысяча, я хочу, чтобы это ей запомнилось и осталось навсегда.
Мы летим в самолете, и я боюсь. Я всегда боялся самолетов, единственных, они так часто бьются. А это глупо, думаю я, дожить до двадцати одного года, сдать сессию и разбиться. Она успокаивает меня, целуя, а я делаю вид, что мне не страшно, совсем. И молю проклятого бога, чтобы он не трогал нашего самолета, а если и трогал, то чтобы быстро. Надо срочно отвлечься.
— Наташ, — говорю я, — зачем тебе нужно было на пятерки все сдавать и так стараться?
— Для родителей. Показать, что не зря училась и не самое худшее они вырастили из меня, что не зря воспитывали. Ну, совсем как твой папа!
— Ты поэтому поцеловала его чуть дольше обычного?
Она вскидывает удивленно глаза:
— Я всегда поражалась твоей наблюдательности. Но сейчас она изумляет меня.
Я доволен и на минуты забываю о разбивающемся самолете. Не думая. — А как они узнают?
— Через тетю. Я уже передала, сделала копию, копии. Мы, может, увидим ее и встретимся.
— Ты волнуешься, что летишь на море? В свои края, где родилась, выросла, — все родное.
— Не совсем, Сашенька. Если б летела в свой дом, который и был всем — и родиной, и морем, и краем, то — да. А так…
Я смотрю на нее и не знаю, чего больше в моих чувствах. Но я не люблю в них разбираться. (Или ковыряться; возможно, после того — да, но не во время.)
Мы прилетаем и не разбиваемся.
