— А институт как же?
— Вернулся обратно, а меня уже на отчисление подали. Мама срочно прилетела, слезами, мольбами выбила мне задним числом академический. Твоя наука помогла, больше ничего не подходило. А потом — попал туда. Доигрался, вернее, переигрался.
— Ты что, правда, там был?..
— Да. Это не так страшно, как кажется.
Мы отпили пива. Шурик вздохнул глубоко, и непонятно было, что ему кажется. Или ему ничего не казалось, он тоже в психдиспансере на учете стоял…
— А как… Наталья? — Он посмотрел на меня.
Он знал все. Это была моя любовь на первом втором курсе. Я встречался с ней, забыв про все и вся на этой грешной, душной земле, и мир мне волшебным казался, а она божественной и сказочной. Такое, наверно, бывает раз в жизни у каждого. И мне очень жаль, у кого это не было. (Все эти муки, радости, чувства, страдания, горести и сладости, замирания и вздрагивания, взлеты и падения необходимо пережить, испытать хотя бы один раз, — тогда живешь, тогда не прозябаешь, а иначе жизнь — пуста.)
Теперь я снова на втором курсе, но нет Натальи у меня.
И больше не будет… никогда.
— Живет как-то… Мы с ней дружим теперь. Иногда встречаемся, просто так, как друзья, и все повторяем, что мы — друзья.
— А ты к ней все по-прежнему…
И тут появилась эта пятерка и подошла к нам: две девочки и три мальчика.
— Привет, алкаши! — сказал тот, в голубой рубашке, имени которого я не знал. Она у него то голубая, то синяя была, меняющаяся.
Шурик улыбнулся, он вообще всем улыбался. (Такой человек.)
Пятерка дружно ушла к ларьку.
— Он тебе не действует на нервы?
— Саш, пожалуйста, не надо.
Они принесли, наверно, кружек двадцать пива и поставили на стойку, где стояли почти пустые — Шурика и моя. Покупал парень без имени.
Он облокотился на стойку и долго посмотрел на меня:
— Моя фамилия, — сказал он четко и раздельно, — Юстинов, зовут меня Андрей. Можешь звать меня Андрюша.
Но там было больше понту, чем дела. Я это сразу почувствовал.
— В этом есть какая-то необходимость? — спросил я.
— Конечно, — строптовато заявил он; от слова «строптивый», кажется.
— Например?
— Мы же будем учиться на одном курсе. Сокурсники зовется.
— Мне это совсем неинтересно.
— Да ты чего, парень! — ухмыляется он.
— Послушай, мне не нравятся твои шутки, реплики и прочее. К тому же, как ты ко мне обращаешься: у меня имя есть…
— Саш, не надо, — попросил Шурик и улыбнулся просительно, он всегда улыбался. Даже кому не надо.
— Да ты че, парень! — сказал тот. — Драться, что ли, собрался, — и расхохотался, остальные поддержали. И превратили все в шутливые тона.
— Я тебя предупреждал, как надо ко мне обращаться, или вообще отвалить.
— Ты что, не из Москвы, что ли? — самортизировал он и вроде как вскользь улыбнулся.
— Нет.
— А откуда ты, позволь спросить?
— С Кавказа.
— А, ну у вас там все горячие, — и он посмеялся, сделав вид, что доброжелательно. — Много дрался-то, наверно?
— Как все, — ответил я. — Там вся жизнь — драка, — и успокоился.
— Ну, в Москве у нас немного по-другому.
— Догадываюсь, — улыбнулся шутке я.
— Ну тогда выпьем за знакомство и вливание двух новых членов в наш сплоченный коллектив. Надеюсь, мы уживемся. — Он глянул на меня.
Моя рука подняла наполовину кружку, Шурикина сделала то же самое. Так — этот парень отделался. А потом этого никогда не случалось.
(Нужно сейчас сказать, на потом, что этот человек был на редкость изворотливый. Никогда не лез на рожон, а всегда подавлял словами, гонором, апломбом, нахватанными знаниями, забивая самомнением и всем тем, что доставалось ему от папы и его друзей, писателей. Он любил рассказывать такие истории, например: «Иду я сегодня по ЦДЛ, напеваю „Не верьте пехоте…“ и вдруг — бац! — натыкаюсь на Булата Шалвовича Окуджаву, они с отцом большие друзья. Ну, поговорили за жизнь, рассказал, что нового пишет».)
Выпив, все стали разговаривать.
— Давайте, ребята, берите пиво, у вас кружки пустые, — предлагает он и смотрит на меня.
— Нет, спасибо, больше не хочется.
— Да, ладно. — Он подвинул мне и Шурику, не спрашивая. Я промолчал, а Шурик сказал «спасибо» и начал. Он никогда и ни от чего не отказывался.
Юстинов сам пил немного и все доливал только в свою кружку, не используя другую. Жирный Боб с лоснящимися волосами пил много. Стройная, изящная и вроде хрупкая девочка Ира вообще не пила ничего, только смотрела на меня во все глаза. Зато Ленка пила так, что могла всех нас вместе собрать и еще нам фору дать. Легко пила и профессионально. Мы стояли вокруг стойки, уставленной двадцатью кружками, полными пива, которых оставалось все меньше и меньше, и приобщались, познавая друг друга.
Я стоял, и мне вспоминались прошлый год и моя Наталья, у меня всегда, когда хоть чуточку выпью, — стоит Наталья перед глазами. Но не эта, с которой мы сейчас д р у з ь я, а та, другая, прошлая, которая была когда-то.
Шурик принялся уже за вторую кружку их пива. За стойкой витал какой-то умный разговор. Я не вслушивался.
— А ты что думаешь… тебя, кажется, Саша зовут? — спрашивает меня парень в голубой рубахе.
— А? Простите, я не слушал.
— Ну, ладно, тогда это не важно. И их разговор возобновился.
Откуда я знаю, что я думаю. Что я здесь делаю, зачем я здесь стою, ведь это не мои друзья, не моя компания. Инерция и среда — страшная штука, говорю себе я.
А разговор продолжался, а пиво лилось рекой, у Юстинова откуда-то было много денег, и казалось, что вечер, перешедший в сумерки, по бокам которого зажглись фонари, никогда не кончится. Но и он кончился.
На следующий день я приехал в институт рано, сам не зная почему, дома делать было нечего, да и папа вечно контролировал мое расписание.
Какие занятия сегодня, я не знал и вообще считал позорным этим интересоваться. Поэтому я пошел на теплую лестницу и сел читать свежий номер журнала «Новый мир» (вынесенный тайком из читалки), который после ухода из него Твардовского стал «Старым миром», или лучше — старый, как этот мир. У нас была дурацкая читалка, из нее ничего выносить было нельзя.
В номере ничего не было интересного, да и что могло быть, шел 73-й год (проистекал), и все было на своих местах, и все были на своих местах, и мест этих никому не уступали. (Тогда я об этом еще не задумывался).
(Например, как большой, огромной страной может править куча стариков, и самый главный — самый старый среди них.) Но позже я об этом задумался.
