Я смотрю: у нее круги под глазами, и представляю. Вернее, пытаюсь представить я.
— Ты первый, к кому я пришла сама… — она выдыхает этот набранный воздух.
Я молчу и не двигаюсь.
— Ты удивительный мальчик, — только повторяется она.
И снова воздух ею вдыхается, как нехватка. Я произношу что-то такое, чего до сих пор из моих уст не изрекалось:
— Я был не прав, извини… меня.
— Почему же ты не пришел? Впрочем, мужчина не должен приходить первый, хотя я так и не считаю. Но ты бы по-другому и не смог, ты ведь еще такой мальчик.
Ее запавшие глаза глядят глубоко и воспаленно на меня.
— Тебе бы по-другому и не пошло… — и вдруг она, склонившись со стула, целует меня, долго, мягко, устало. Какой-то заждавшийся поцелуй. Я плыву.
Она отрывается, и уже блеск в ее глазах. С искрой.
— Я, наверное, не вовремя, Саша?
— С чего ты взяла?
— Помешала тебе, разбиваю планы…
— Нет-нет.
— …Красные розы на столе, шампанское. Кто же эта очередная счастливица, а? А тут я еще со своими заплаканными глазами. Ты прости меня.
Я улыбаюсь, смотря на ее губы, говорящие это, но женщинам я никогда не говорю комплиментов или хороших слов. Я этого никогда не делаю. Может, и неправильно. Но, по-моему, правильно.
— Я не знал, что ты ревновать способна.
— Нет, это чисто женское любопытство. Та Наталья, о которой упоминал твой папа. Или?
— Нет, не угадала, хоть ты и умная девочка.
— Я ее, конечно, не знаю. Когда же ты успел? Я не думала, что у тебя все так быстро…
— Четыре дня назад.
— Сразу после меня. Даже не задержалось ни-чего… А я думала, что в тебе хоть что-то, хотя бы на день останется. — Она огорчается.
— Даже не после, а во время тебя, — сознаюсь я. — Наташа, мне очень неудобно, но все мужики в принципе г…о, прости за выражение. И я не исключение. Я думал, побаловались и хватит, тебе надоело, и ты уехала. А чего зря буду ждать я, жизнь-то идет.
— Вот даже как! Я не ожидала от тебя таких рассуждении, думала…
— Я прикидывался.
— Ну, что ж, — она встает, — и в заключение нашего романса, — она горько подчеркивает это слово, — не хочу задерживать тебя и мешать… Но ты мне скажешь, если не трудно, кто же она, кто мог прельстить тебя… успеть за эти три дня?
Будучи на вершине удовольствия от своего розыгрыша, я все же думаю, что, наверно, я все-таки дурак.
— Та Наталья, я понимаю, она должна быть очень красивой, необычной и особенной, иначе ты… — она обрывает себя.
— Не та, а эта: девочка Наташа с запавшими глазами. И при чем здесь Наталья? Это все для тебя.
Я беру розы из воды:
— Солнышко мое ненаглядное, — сбрасывая с себя весь налет, апломб и браваду, говорю я, — поздравляю тебя с окончанием института и последним днем пребывания в нем, это большое счастье, которое ты оценишь позже! И от всей души рад, что этот бред и кошмар сессий и зачетов окончились у тебя и впереди наступает свободная светлая жизнь…
Я подаю ей розы. Она их ставит в воду обратно.
— Так это для меня, для меня, — и целует, обалденно шепча.
Я осторожно разнимаю ее руки, размыкая:
— Поэтому я счел своим долгом…
Я не выдерживаю. И вдруг я опускаюсь на корточки и начинаю целовать ее колени сквозь платье. А сам боюсь: только бы не расплакаться. Как девочка.
Она опускается рядом и гладит мои волосы. Я успеваю подставить ладони под ее колени.
— Саш-ш, Сашенька. — Она ласкает меня, потом чувствует. — Ой, что ты сделал.
— У тебя платье красивое, мне жалко.
— Пустяки какие! — Она тут же поднимается и… Она сжимает и целует меня так, что губам моим становится больно.
— Ты не была сегодня в институте на прощальном звонке. Или была?
— Я не хотела идти. У меня не было настроения.
Я опять долго целуюсь с ее губами. Ах, ее божественные губы. Я не могу оторваться. Но я волевой!
— Давай пить шампанское, я хочу, — говорит она освобожденными губами.
— И есть шоколад, — добавляю я.
— С тобой я на все согласна, — она улыбается, — даже на такой ужас!
Мы пьем шампанское и едим шоколад. (И это, знаете ли, неплохо! В этой никчемной жизни.)
— Впечатление, что тебя совсем не волнует окончание института?
— Нет, это обычно, что должно было настать, то настало.
— Что ж тебя тогда волнует, я думал, это большое дело — избавиться от него?
Она смотрит ясно на меня:
— Меня волнуешь только ты. Один. Так говорит она и добавляет:
— Сейчас, на данном этапе, в данный отрезок моей жизни моего времени. Остальное все безразлично. Я хочу, чтобы ты это знал.
— Я не знал этого, Наташа, и я благодарен тебе за это. Ты мне очень нужна, я этого сам не понял сразу, да и сейчас не понимаю до конца…
На этом слова наши обрываются — только движения. Да и нужны ли дальше слова.
Вечером, позже… мы опять сидим за столом и пьем шампанское, за нее, за нас, и жуем, в поцелуе, шоколад.
Но душе этого мало. Душе хочется разгула и загула. Чтобы все вокруг гуляло и плясало, резвилось и шумело, пело и стонало. Я знаю такое место и везу ее туда. Мы едем в подпольный ресторан в Одинцово, который держит мой друг Торнике.
В такси мы целуемся, и от нее прекрасно пахнет.
Через закрытые шторы двери дважды выглядывают метрдотели, пока не появляется сам Торнике, которого я спас и который говорит, что я самый «дарагой человек для него на свете, после детей и жены».
— Вай, что случилось, Сашья, — двери распахиваются, — небо на землю, наверно, упало, что ты появился без приглашения!
Он обнимает меня.
Торнике — стройный грузин, уставшего вида, и в жизни, кажется, перепробовал все, совсем давно и помногу, и ничто уже не может взволновать его, так как не осталось неперепробованного.
— Пускай долго видят мои глаза, не верю, что вижу тебя.
— Это Наташа, Торнике, познакомьтесь.
— Очень приятно, Наташья. — Шипящие у грузин звучат бесподобно. — Это твоя девушка, Сашья? — на всякий случай осведомляется он.
Я киваю, да.
— Хей! Лучший стол в моем ресторане, почет и уважение дорогим гостям.
Вокруг нас сразу возникают, прыгают и суетятся трое: ведут к лучшему столу, отодвигают стулья, усаживают, спрашивают, не холодно ли даме, принесут плед (это необычный ресторан), а от бара уже несут запотевшую бутылку шампанского и какие-то, мной невиданные, конфеты из черного шоколада.
