— Больно?!
Я приоткрываю ей рот и показываю подгубье.
— И там тоже? — Я чувствую себя героем дня, у нее прекрасные глаза, и они глядят на меня, а у меня бесподобное настроение. Вернее, у нее бесподобные глаза, а у меня прекрасное настроение. А совсем вернее: у нее все бесподобно, а у меня хорошеет внутри от одного ее вида. И бесподобия.
— Ужас, — тихо шепчет она, не сводя с меня взгляда. Ей совсем не весело.
— Это что, — говорю, — жаль, ты не видела до вправки, он вообще был на боку у меня. (Как отдельная часть лица.)
— Это вправду «жаль», — с болью говорит она и сжимает мою руку, целуя.
Я вздрагиваю, вся бравада падает с меня, и мне вправду становится жалко своего лица. (Сука боксерская!)
— Наташ, это действительно ужасно? Она впервые отвечает вопросом на вопрос:
— Ты не видел?
— После — нет, только до того.
Она горестно улыбается, и тут она говорит это:
— Но меня не пугает твой переломанный нос… и разбитое лицо. Обалдеть! Все то, о чем не мечтал, мечтая, я.
Я наклоняюсь к ней, и мы целуемся.
— Аи, — вскрикиваю я.
— Что случилось? — Лицо ее встревоженно.
— Губа проклятая, там же шов, я забыл.
Она встает с колен, я не могу поднять ее руками, и садится рядом. Садится и осторожно спрашивает:
— А в щеку можно? — И целует. — Так не больно?..
— Комедия, — смеюсь, пытаюсь я, — до чего дожили, чтобы больше всего волновало «не больно». — Она натянуто улыбается, а я быстро смыкаю свой рот, так как, расплывшись в смехе, он сделал мне больно.
Вихрем влетает в вестибюль Злата Александровна и затормаживает около меня.
— Ну, все в порядке, радуйся, три лучших рентгенолога подтвердили: все стало точно, которым я верю, как себе и даже больше.
— Это мой доктор, — говорю я Наташе.
— Очень приятно, — молвит она.
— Ну, как вам его нос, а? Загляденье, позавидуешь, хоть пляши на нем.
Я дергаюсь всем телом, невольно.
— Нравится? Очарование сплошное!
— Да, — грустно говорит Наташа, — чересчур.
— Эх, милая моя, вы до того не видели, меня ужас объял. А теперь — чудо, я еще за всю мою жизнь не видела, чтобы так точно вправлялся.
— Он же у него раньше как греческий был, — с болью говорит Наташа.
— Ну, подумаешь, великое дело, теперь римским станет, эпохи ведь менялись. Даже тогда, в древности. — Она улыбается.
— Ну, мне пора, и так из-за твоего носа все дома ждут меня, некормленые. Теперь свою еду — с меня начнут. Что называется: будут есть поедом.
— Спасибо большое. Злата Александровна, я вам очень благодарен.
— Покажись через неделю, — и она уносится, но вдруг возвращается: — И запомни, ты, прекрасный юноша с греческим, переходящим в римский носом, еще одна драка или кто-нибудь тебе попадет в него сильно в течение следующих двух лет, — ты ляжешь на операционный стол, но не ко мне, потому что я тебе такого — уже не сделаю. И я тебе обещаю: что у тебя никогда не будет прямого носа. Ты все понял?
— То есть вы хотите сказать, что мне два года драться нельзя? — говорю я, как будто теряю любимое.
Она удивленно смотрит на меня:
— …Ладно, нет времени, прощай, я не думаю, что ты такой ненормальный (и совсем безумный) — полезешь снова драться; и, кстати, у тебя очень хорошая девочка, не доставляй ей огорчений… из-за своего носа, драчливого, — и она скрывается на сей раз окончательно.
«Хорошая девочка» с тревогой смотрит на меня.
— Ну, улыбнись, а то мне нехорошо как-то.
— Конечно. — Она через силу улыбается.
— Наташ, а ты можешь осторожно, только осторожно поцеловать меня в одну нижнюю губу и не очень сильно. А? — и я закрываю глаза.
Она целует, и я вырываюсь от боли, все отдается в верхнюю, даже от нижней. Она смотрит расширенными глазами, и я боюсь, только бы у нее не началось это. Я не могу переносить этого у женщин, мне очень больно.
— Какой кретин, что он с тобой сделал…
И вдруг она отворачивает голову, вскакивает и быстро уходит. Далеко от меня. И там у нее начинается это, плечи трясутся, у колонны. А я не иду за ней, этого не могу видеть я.
Появляется тетя Лиля.
— Санечка, звонила твоя мама…
— Как она узнала?! Я же просил…
— Она ничего не узнала. Она мне звонила.
— Вы ей что-нибудь сказали?
— Нет, это твое дело, а я тебе обещала. Но завтра она все равно узнает.
— Почему?
— Тебе завтра нужно идти к ним.
— А что случилось?
— Праздник завтра, 1 Мая, я поэтому и дежурю в ночь сегодня. Много травм и происшествий будет. Как и всегда накануне.
О Господи, я вообще забыл, что еще и этот праздник существует. Завтра.
— У вас собираются гости, она очень надеется, что ты придешь, и ждет.
Она появляется обратно из-за колонн, с сухим лицом, ничего не видно, как быстро она умеет приводить себя в порядок, ни следа, а может, это французские умельцы косметических изделий такие?
— Познакомьтесь, — говорю я.
Она уже улыбается, вернее, она пытается.
— Наташа.
— Лиля Некерман.
— Мне очень приятно, я уже о вас слышала.
— Да? От кого, если не секрет?
— От Торнике, с его пальцем.
— А-а! — Она смеется. — Забавный и приятный человек. Его вся больница после того грузинского угощения вспоминала. И ты знаешь, Саш, что он звонил мне, приглашал куда-нибудь сходить.
— Да, ну! Обязательно скажу Нане, аи да Торнике.
— Может, это и не всерьез, а просто так, не будь доносчиком, а то сниму швы обратно!
Мы смеемся — смех это полезное дело? — и мне нравятся медицинские шутки…
— Ладно, Наташа, забирайте своего героя, и не дерись так больше. А на лицо прикладывай холодные компрессы или просто тряпочку. — Она улыбается. Потому что с тряпочкой у нас анекдот связан. — Скорей отек и припухлость сойдет. Ну, счастливо, до завтра.
— Если я приду; но ничего не говорите, ни слова.
— Ладно уж, боец-конспиратор.
Мы целуемся в щеку, как обычно, Наташа вздрагивает. Она прощается с ней и уходит. Тетя Лиля ведь абсолютно молодая, это я ее в шутку так зову.
— А почему ты вздрогнула? — Я улыбаюсь.
— Я никогда не видела, чтобы тебя целовали в моем присутствии меня…
