— Вы будете чай или кофе?
— Я не пью кофе.
— Я сделала сырники, можно вам положить? Со сметаной или без?
— Без. Спасибо.
— Вы похудели. Нельзя так переживать.
— Я не переживаю.
— Ну, расстраиваться.
— Отчего вы решили?
— Я наблюдательная, — сказала она, вспыхнув наливным румянцем.
Сколько она у нас живет? Бог знает. Лите я перезванивать не стал. Живет и живет.
Собрав все заказанное, я поехал с двумя большими сумками в больницу на Вернадского. Мама часто лежала в больницах. Ей там нравилось, так как в больницах она, видимо, отдыхала — от дома и от нас.
Мама в этот раз меня долго не удерживала, и на обратном пути я заехал к брату. Его мама была первой женой моего папы. Когда-то я придумал название: «Муж моей жены». Впрочем, к делу это никакого отношения не имеет.
Максим был красивым и стройным самцом, он любил эффектных женщин, и некоторые из них (те, что попроще) поддавались (сказать слово «ложились» — неудобно) под его чарующую манеру говорить. Они поддавались и сдавались. Потом, как правило, жалели — он был эгоистом. И любил на всем белом свете только одного человека — себя. Что, в общем, не порок. А в некоторых случаях и достоинство. Жизнью он был доволен, любил поесть, попить, закурить американскую сигарету, поспать, массаж очередной избранной и половой акт. Странно, но в русском языке нет ни одного глагола для этого действия. В таком колоссальном языке. Ебаться — это ругательство. О чем это говорит — о народе или о языке? Или об обоих вместе, так как они взаимосвязаны?
И единственная проблема в его жизни была — отсутствие денег. Он не имел их и не знал, как заработать. Работа врачом «Скорой помощи» — для получения прописки — его никак не устраивала. Он ненавидел ее. Его мечты были иные. Он мечтал жениться на девушке минимум как Брижжит Бардо, у которой папа был бы министром (с дачами, квартирами, и «ЗиЛами») и чтобы он послал его работать врачом во французское посольство в Париже. Для этой миссии он изучал на курсах французский язык и был готов к назначению. Вся загвоздка была в юной Брижжит Бардо. Где ее найти? Он искал, но пассивно. Заказывая другим эти поиски. А пока перебирал тех, что попадались под руку или ложились под ноги, начиная от бедер. Потому что фразеологизм «ложиться под ноги» имеет несколько иное значение. Не половое. На данном этапе его пассия была фарцовщица Анжела. Это отдельная новелла, но она не попадает в наше повествование.
С девушками у него бывали проблемы (и серьезные). Он пытался их дрессировать и воспитывать. Но не все девушки хотели дрессироваться или воспитываться. Индивидуум или особь вообще невозможно изменить после пяти лет от роду. И не надо пытаться, наживешь себе врага. Все в индивидууме уже оформлено, а главное — характер и менталитет. А как можно изменить характер?!
— Максим, здравствуй. — Я вошел в его кабинет с кушеткой для больных.
— Алешик-святошик, я рад тебя видеть.
Когда он был в хорошем настроении, он всегда меня так называл. Мы поцеловались в щеки. Знал ли, что целую щеку Каина.
— Как твои пациенты? — сказал я.
— Спроси что-нибудь полегче. Видеть их не могу, только что с вызова приехал. Как воскресенье, они, вместо того чтобы воскрешаться, трезвонят в «Скорую помощь». Косточку проглотила, «я не умру?» Да вы…шь ты ее с первого раза. Для этого я должен ехать на конец географии? Но я робко надеюсь, ты приехал не о больных говорить.
— Если я могу тебе помочь…
— Не можешь. Рассказывай, почему ты такой грустный?
И неожиданно я начинаю говорить. Все накопленное выходит, как гной из разорванной раны. Он слушает, не веря.
— Ты абсолютно уверен, что ее насиловали, когда за дверью сидели их собственные девки?
Я киваю.
— Девочка, с которой ты раз приходил, у нее была легкая простуда?
Я киваю.
— Как ее зовут, необычное имя?
— Лита.
— У нее тонкая талия и классная фигура?
У меня покатилась слеза. И с щеки упала на часы. Я отвернулся.
Он вознегодовал:
— Я бы им острый кинжал вонзил в анус по рукоятку. Чтобы никому уже не могли причинить боли своими короткими отростками.
— Это не все. Они ее заразили гонореей.
— Да что ты?! Где она лечится?
— В диспансере, на Красной Пресне.
— А у тебя все нормально?
— Я к ней не прикасался после этого. Хотя она просила — перебить. Ужас…
— Алешик, почему тебе это?
— Наверно, заслужил…
— Глупости не говори. Этих подонков можно найти, чтобы с ними разобраться?
— Они сидят — в предварительном заключении. Тот, кто насиловал, знал, что он заражен.
— Скотина! За это же срок дают.
— Надо еще доказать, что насиловали. А не сама согласилась.
— Как это, с двумя, первыми встречными — молодая девушка?
— Наша система правосудия.
— Их надо четвертовать, как скотов, вот это правосудие. А что следователь говорит, он их посадит?
— Что изнасилование без свидетелей, синяков, царапин, следов трудно доказать в суде.
— А если ей пригрозили, что покалечат и она боялась?
— Я не знаю. Я не судья.
— А если не докажут?
— Я их сам порублю, топором.
— И сядешь в тюрьму. Хороший выход, и папе будет приятно.
— Папа здесь ни при чем.
— Надо, чтобы это сделал другой. А у тебя было алиби.
Я вздрогнул: я был готов убить этих… чудовищ. Я никого в жизни никогда не хотел убить.
Я знал, что отомщу. Любой ценой, даже ценой своей странной жизни.
Мы попрощались, его «вызывали», он сказал, чтобы я звонил, и вышел на улицу.
С вершины проспекта Вернадского передо мной, внизу, лежала Москва: Лужники, река, мост, Садовое кольцо. Когда-то я мечтал ее покорить. Стать кем-то, теперь я не желал ничего, кроме мести, и лишь исчезнуть с лица земли, от стыда и позора.
Я был бессилен и беспомощен. Большому миру было наплевать на меня. Мой маленький мирок сузился в ад большого размера.
Я не мог так больше существовать. Надо было что-то делать. Я не мог находиться дома.
Иларион был музыкантом и играл в джаз-оркестре в разных ресторанах. Хотя встретил я его совершенно в другом месте, о которых не принято говорить, что вы там бывали. Мы помогли друг другу выбраться оттуда. Выкрутились и дружили уже два года, хотя виделись редко.
— Иларион, мне нужна квартира.
