— На ловца и зверь бежит. Любовь, что ли?
— Нет, сессия. Дома шумно.
— Не рассказывай мне сказки, какой ты студент. Мама уезжает на лето в Прибалтику и хотела, чтобы кто-то глядел за квартирой. А я не знал, кого найти. Сам буду на гастролях.
— Ты серьезно говоришь или шутишь?
— Она уезжает в субботу, ключи я тебе могу отдать во второй половине дня. У нее квартира на Архитектора Власова, двухкомнатная, но маленькая. Предупреждаю, зная твои замашки к роскоши. — Он засмеялся.
— Какая разница, лишь бы отдельная. И тишина.
— Надеюсь, ты там не будешь бардаков устраивать?
— Буду, но только тихие бардаки.
— Такого я еще не слышал. Запиши себе очко. Запиши и адрес. Значит, в субботу ровно в четыре я встречаю тебя в квартире.
— Илариоша, я тебе очень благодарен.
— Забудь, увидимся, пока.
Он повесил трубку, и я медленно опустил свою.
Надо было брать книжку и читать, с понедельника начиналась неделя зачетов.
Я медленно бреду по институту. Никто не трогает меня, и я никого не трогаю. Сегодня одна консультация и две лекции. Не знаю какие. На лекции она смотрит в мою сторону, стараясь поймать мой взгляд.
Во дворе института она догоняет меня:
— А-алеша…
Я не поворачиваюсь. Ее лицо у моего плеча.
— Алешенька, что я должна сделать, чтобы ты простил меня? Чтобы ты изменился ко мне. Я не хочу, чтобы ты переживал. Ты такой ранимый…
— То, что наверху нам написано, то мы и получаем. Значит, заслужил.
— Не говори так. Ты здесь совершенно ни при чем. Это моя безмозглость, глупость, ветреность.
— Как у тебя все просто — три существительных.
— Нет, Алешенька, все не просто, мне очень трудно, но я расплачиваюсь за свой страшный поступок. Но почему ты должен мучиться?
— Я не мучаюсь…
— Я прошла курс лечения. Сегодня утром они взяли мазок… И сказали, что, к сожалению, инфекция вся не вылечилась и бактерия не убита.
— То есть ты по-прежнему больна гонореей? Забыв эвфемизмы!
Она опустила, молча, голову.
— Поздравляю.
— Алешенька, у меня оказалась флора очень…
— Ты еще и месяц не была женщиной.
— …подверженной разным инфекциям. Ангелина говорит…
— Кто это?
— Главный врач диспансера, она лично мной занимается. Что они дадут двойную дозу нового антибиотика и к концу недели я буду полностью здорова.
Диспансер, суд, следователь, допросы — как быстро мы прогрессируем после нескольких объятий.
— Патология, это все одна патология, — говорю я вслух.
— Давай как-нибудь попытаемся и забудем.
— Пока их не посадят, я жить спокойно не буду.
— Их посадят, Алешенька, их посадят. Я тебе обещаю, я тебе клянусь.
— Ты мне «обещаешь»? Ты следователь? Все докажешь на суде! Как ты добровольно пошла в их квартиру — при пяти свидетелях. Или как ты сидела в темном кабинете в кресле — отдыхала?
— Но ведь они же меня… изнасиловали. Ты не веришь даже в это?
— Не знаю, не знаю.
— О боже, Алешенька, не говори так! Любимый, родной, ненаглядный, единственный, вся моя жизнь, не думай так. Не думай только, что я такая плохая. Гадкая…
— А что делать мне, что?! Верни эту девочку. Верни все то, что было до того проклятого дня, когда ты уселась с чужаками… ехать развлекаться.
Мои руки сжались в кулаки.
— Алешенька, успокойся, я тебя умоляю, остановись. Я все сделаю, хочешь, я исчезну? Не буду появляться, приходить в институт.
— Мне все равно, — неправду сказал я.
— Но я умру без тебя!..
Я взял ее за руки.
— Лита, я живу и дышу только одним — местью. Я сделаю все, чтобы эти два дегенерата, которые коснулись не своего, осквернили и испохабили, попали в лагеря, сидели там и гнили как можно дольше! Каждый божий день думая, почему они гниют. А в лагерях не любят, не переваривают насильников, в лагерях их рецидивы заставляют лизать параши и анус подставлять.
— Я боюсь, Алешенька, остановись, мне страшно.
— А садиться в чужое такси с чужими тебе не было страшно? — прошептал я.
— Нет, — склонила голову она.
— А мне страшно, что ты, встав из моих рук, это сделала.
Свет восходящей луны, бледной, блеклой, возник в еще светлом воздухе. Мне хотелось на эту луну. Но июнь, уже топтался начавшийся июнь, который будет, наверное, не менее страшным, чем май.
Ночью снится сон: меня кладут на кровать, раздвигают руки, ноги, завязывают их атласными лентами и начинают вгонять клинок в головку члена.
— Илариоша! — Мы дружески обнялись.
— Алешка, серебряный ты мой. Сколько тебя не видел, ты с лица начал сходить. По мне истосковался?! Должны выпить, должны выпить по такому случаю. Хотя после ресторанов процесс питья не перевариваю. Только и делают, что нажираются. Но ради тебя готов помучиться.
Он достает бутылку водки с металлической крышкой. Редкость, у нас пробки для открытых бутылок не нужны. Открывает соленые огурчики и маринованные грибы.
— Мамуля старалась! Закуска фантастическая. Ты как, безо льда, теплой водку пить можешь? А то и лед есть в испарителе.
— Ты в каких кабаках играешь, русских или американских?
— Русских, но надеюсь поиграть еще и в других.
Я знал, что он собирается… Здесь не было оркестров на его уровне.
Он налил по полной стопке.
— Алеш, чтобы тебя внутри не мучило, что мучает.
Как он быстро догадался. Я выпил до дна, он повторил. Водку я никогда пить не умел, поэтому закашлялся. Он сразу протянул мне соленый огурец. Огурец был потрясающего вкуса. По телу сразу потекло тепло. Он налил снова. Я взял рюмку.
— За тебя, Илариоша, чтобы твоя мечта, американская, сбылась!
Мы выпили, и он мне положил ложкой грибы.
— Закусывай, а то ты тоже по горькой не мастак.
Я уколол гриб вилкой, потом проткнул второй и отправил в рот. В рот. Потом взял кусок ароматного черного хлеба. Как можно любить запах водки? А что бы делали без водки на Руси? Был князь великий Владимир, в одиннадцатом веке, раздумывал, не принять ли мусульманство вместо христианства как религию для Руси. Но как узнал, что «питие и веселье от него» запрещено магометанством, тут же отверг мусульманство и принял христианство. Побоялся народ — в клочья разорвет.
