— Что ты, Алешенька, я только для тебя его надела. Я сама не хожу никуда, а если и выхожу, то даже не крашусь.
— Где ты взяла деньги?
— Мама дала.
Она подошла ко мне, и ее талия оказалась у моего бедра.
— Обними меня, я так по тебе соскучилась. Ты не прикасался ко мне вечность.
Ее губы потянулись ко мне. В последнюю секунду я отстранился. У нее были красивые губы. Она поцеловала в щеку. Вычерченные, симметричные, не тонкие. Всегда не терпел тонких губ, признак злости в женщине. Если я опишу ее губы — средней полности, будет звучать ужасно коряво. Но они не были полные, а именно совершенного очертания и формы.
Она прильнула ко мне, уткнувшись в шею, сжав судорожно мои плечи. Совершенные губы целовали мою шею. Совершенная фигура прижималась ко мне. Я старался сдержать возбуждение. Губы были мягкие и по-детски доверчивые. Ах да, она же была нецелованная до меня. Или целованная. Как можно узнать или проверить? Ничто не оставит следа на теле женщины. Как корабль на поверхности моря.
Она целовала мне скулу, овал подбородка, щеку. Я взял ее за плечи. И, преодолевая напряжение ее рук, отодвинул.
— Что случилось?
— Хочешь чаю, я купил вафельный торт?
Лита еще была в дымке увлечения.
— Нет… да… как ты хочешь.
Я высвободился из ее объятий.
— Я тебе привезла вкусное варенье. — Она уже пришла в себя. — Ты любишь вишневое, я помню.
— Спасибо. Хочешь накрыть на стол?
— А можно? Я с удовольствием!
Она радостно упорхнула на кухню. В роли хозяйки дома я ее еще не видел. И с тревогой ожидал результатов. Вернее, последствий. По телевизору показывали муру, по радио — вести с полей. Кассетника не было, чем ее развлекать, я не знал.
С кухни послышались звуки падающих предметов.
— Ничего страшного, Алешенька, это упала банка из-под салата, который я принесла, и вилка. Но салат я успела выложить.
У нее никогда ничего не случалось страшного. Почему должны падать банки и вилки, объяснений не последовало. Если бы она что-то сделала нормально, я бы удивился.
— Я купила ромштексы в кулинарии, они совсем свежие. Хочешь я пожарю?
— Я не голодный.
— Тогда будем пить чай. Хочешь шоколадные трюфеля?
Она, похоже, зимовать здесь собралась.
— Ты и их привезла?
— Нет, коробка стоит на окне. А ты любишь шоколад?
— Наверно, пустая. Нет, кроме шоколадных батончиков — зимой. Не так холодно внутри в кишках — после института.
— Я это знаю. Ты мне купил их на Плющихе, когда мы первый раз встретились.
Кажется, это было вечность назад.
— Алешенька, иди, все готово.
На столе стояли чашки, блюдца, красивое варенье. У вишневого варенья всегда красивый цвет. Даже салфетки она привезла с собой. Я достаю сыры, она их тонко нарезает, едва не порезав палец. Ставит на стол свежие булки — и получается роскошный полдник. В детском саду я ненавидел это слово. Потому что давали всегда или кефир, или холодное какао с омерзительной пленкой и задубелые печенья.
— Тебе крепче или слабее?
— Средне.
Она наливает свежезаваренный чай, естественно, крышка падает, которую я ловлю до того, как происходят всплески из чашки. Она виновато улыбается.
— Прости.
Есть слова, которые любишь, а есть, которые не переносишь. Отчего так, откуда появляется вкус к словам? Это же не еда. Не цветы и цветá.
— С каким сыром тебе сделать сандвич?
Я смотрю на нее с непониманием.
— Я хочу тебе сделать…
— Спасибо, я сам…
Она взяла кусок торта, положила на блюдце и деликатно откусила кусочек.
Наши глаза встретились, погрузились, она не выдержала взгляда.
— Ты угощаешь меня сладким… Я чувствую себя виноватой, я не заслужила. После…
— Вкусное варенье, — прервал я. И взял большую чашку за тонкую ручку.
— Я хочу научиться делать варенье. Для тебя. Женщина на базаре, у которой я купила, дала мне рецепт. Если ты разрешишь…
— Не надо, не трать время.
— …куплю вишню, — по инерции продолжала она. Ее губы сложились в едва заметную гримасу обиды.
— Спасибо за стремление. Когда у тебя начинаются зачеты?
— В среду. Я всю неделю готовилась, переписывала. Тебе нужны конспекты?
— Пока не знаю. Я собирался заниматься сегодня и завтра.
— Я тебе мешаю…
— Зачет во вторник, но я не знаю даже вопросов.
— Давай я позвоню сейчас девочкам, и они продиктуют по телефону.
— Пей чай, он остынет. Остывший чай очень невкусный.
Она взяла чашку, но не отпила.
— Почему ты не даешь мне что-либо сделать для тебя?
— Не хочу, чтобы ты отвлекалась.
— Но ты — это самое главное для меня. Я так хочу тебе помочь. Я знаю, ты один и тебе никто ни в чем не помогает.
Я вздрогнул.
— Давай… о чем-нибудь другом.
— О чем ты хочешь, Алешенька? Мне все приятно, лишь бы быть рядом с тобой.
Я задумался. Как я отношусь к ней? Она становится все родней и родней. Как будто сделана из моего ребра. Я не хочу этого. Ее отношение ко мне? Говорит одно, сделала другое. Я вспоминаю, что она сделала. И остывший чай обжигает меня, как кипяток.
— Что со следствием? Или тебя это уже не волнует?
— Конечно, волнует… Звонил следователь. На следующей неделе он устраивает очную, ставку. Только не волнуйся, Алешенька. Я все скажу следователю.
— Ведь они тебя… изнасиловали.
— Конечно, любимый, они меня из… насиловали.
Мы переходим после чая на диван. Она садится рядом. Я невольно смотрю на ее бедро, лоно, очерченное тонким платьем. Облегающим, обтягивающим, обжигающим.
Я не хочу возбуждаться. Я не должен к ней прикасаться. Я не смогу переступить круг, черту, очерченную другими. Ее распяли, попользовались и надругались. А я теперь должен подбирать остатки — после того как ее заразили и выбросили. Ее телом! Я чуть не вскричал. Я ненавижу ее за это! Я не смогу с этим жить. Я думаю об этом дни и ночи. И новые ночи, и новые дни. Я отодвинулся от ее выдавливающих материю изнутри бедер и отвернулся к окну.
— Что такое, Алеша? Тебе неприятно, что я сижу рядом?
— Я не должен к тебе прикасаться. Я не хочу…
— Ну хоть немного, чуть-чуть?
Как будто все, что было, ее не задело. Не наложило отпечаток. Не коснулось. Я почувствовал ее губы у себя на шее. Потом шепот:
