Она возвращается в шелковом халате. Я вопросительно смотрю на нее.
— Я взяла с собой из дома.
— Так ты ожидала…
— Я подумала, если ты захочешь обнять меня…
— С каких пор ты стала такой предусмотрительной?
— Я учусь… у тебя.
— Я, к сожалению, не предусматриваю ничего вперед.
— Ты не хотел, чтобы мы были вместе. — Голос ее грустнеет. Она запахивает китайские вазы вокруг бедер. Мелькает лобок огненного цвета с медным отливом.
— Это все гораздо сложнее: чем хотел — не хотел.
— Расскажи мне, может, станет легче.
— Я не могу расплакаться на груди. Даже такой, как твоя. (Она улыбнулась сквозь грусть.) Тем более тебе.
— Почему — тем более?
— Это как… у человека, ударившего тебя, просить ласки или сострадания.
— Но я не хотела доставлять тебе боль! Я не делала этого специально!..
— Сделанного не воротишь. Сколько бы я отдал, чтобы…
— Алешенька, — она прильнула ко мне, — почему ты об этом все время думаешь? Ты сойдешь с ума. Я стараюсь не думать и выбросила все из головы.
Ее халат распахнулся, я увидел согнутое, сидящее, переломленное бедро. Какая линия!
— Я знаю, что ты ни о чем не думаешь. Мы разные существа, я мужчина, а ты — только становишься женщиной. Поэтому психология и мышление наши совершенно разные.
— Но ты мучаешься, а я кляну себя… Ты никогда не сможешь забыть? Переступить.
— Не знаю, думаю, никогда. Мне это мешает жить. Я стал дерганый, нервный. Меня мучает мое бессилие. Надо было с ними расправиться, топором…
— Я повела тебя этажом выше…
— Ах, вот как!
— Я боялась за тебя, ты бы не сдержался.
— Но был бы спокоен.
— Сидя в тюрьме?..
— Кого это волнует.
— Ты готов был ради меня сесть в тюрьму?
— При чем здесь ты?!
— А кто?
— После преступления должно быть наказание. За преступлением должно последовать наказание.
Ее губы выдохнули у моего лица:
— Поцелуй меня.
Я коснулся ее скулы, потом шеи и языком проник в ухо. Она задрожала, мы возбудились одновременно.
Я пошел и встал под холодный душ. Второй раз сдаваться, падать, я не хотел. Но я желал ее.
Она принесла мне свежее полотенце, быстро освоившись. Я вытираюсь, а она стоит спиной ко мне. Хрупкие, девичьи плечи, так хочется обнять их, сжать, защитить. Но я не позволяю себе расслабиться, стараясь говорить и относиться к ней как можно безразличней. Да почему же все наоборот?! Все наизнанку.
— Алешенька, через три недели начинается фестиваль. Если хочешь, я попрошу знакомого сестры достать билеты?
— Не знаю.
Я не хотел от нее ничего.
— Ведь я знаю, ты любишь кино.
Я любил кино, это была моя страсть, я забывался в кино. Уносился в другие миры, общества, жизни.
— Чем занимается твоя сестра?
— Она врач, вернее, будет врачом через год. Сейчас в ординатуре. Она тебе понравилась?
— Нет. Ни она, ни ее друг.
— Я прошу прощения за них. Они чувствуют себя виноватыми и хотели бы пригласить нас куда-нибудь пойти.
— Ты соскучилась по ресторанам?..
— Я — нет… да… — Она запуталась.
Я закончил вытираться и обмотал бедра полотенцем. Она обернулась и обняла меня за спину. Ее прохладные пальцы взбирались вверх к моей шее. Потом опускались вниз к моим позвонкам. Где она этому научилась? Это возбуждало. Да еще грудь, упирающаяся в меня, и торчащая без лифчика, как…
— Что ты хочешь, чтобы я для тебя сделала?
— Верни мне ту Литу. Прежнюю…
— Я осталась такой же, но это невозможно. Даже я не могу это сделать для тебя.
Я вздохнул, высвобождаясь.
— Я все сделаю, что ты пожелаешь. Я буду твоей рабой. Неужели ты никогда не извинишь меня?
Я молчал.
— Я так люблю тебя.
Странно, когда мы начали встречаться, она совсем меня не любила. Я понизил голос:
— Даже это не может изменить психику человека. Я не могу не думать, я не могу не мыслить.
— Что же мне делать?
— Я не могу от этого избавиться. Я как в кабале.
— Я все сделаю, родной, только скажи что.
— Стать идеальной, но ты идеальной никогда не станешь.
— Почему ты так переживаешь из-за меня?
— Ты попала в какой-то разрез моей души. И осталась там. Я никогда не забуду девятое мая. Прекрасный и проклятый день. Я раздваиваюсь. Внутри две Литы, одна до девятого мая, другая — после девятого мая. А я хочу только одну. Раздвоение ведет к шизофрении. Хочу ту Литу, невиннейшую, не испачканную, от прикосновения к которой у меня раскалялись ладони. Ее не вернуть. А значит, ничем не помочь.
Она слушала, не дыша, и не понимала. Потом вздохнула и преданно, как собака, посмотрела на меня. Для нее это было все сложно. В глазах ее читался скрываемый вопрос: зачем так сложно?
Я взял ее за подбородок.
— Можно… я приготовлю тебе ужин? Я никогда этого не делала.
Все, что ее волновало…
Мы сидим за столом напротив. Она в своем, сжимающем фигуру; платье, на мне только рубашка. Я открыл бутылку шампанского. Она всегда его любила. Ей налита четверть тонкого бокала. Только четверть.
— Чтобы тебе стало легче, Алешенька, — говорит она, и крупная слеза скатывается по щеке в бокал.
Сколько еще будет слез! Впечатление — они единственные станут спутницами ее жизни.
— Хватит, — говорю я, и она тут же успокаивается. — Чтобы ты была счастлива, — говорю я механически.
— Спасибо, мой дорогой. Я буду счастлива только с тобой.
Мы пьем глотками колючее шампанское. А потом едим.
Она говорит, что у нее слегка кружится голова и, если можно, она приляжет.
Я киваю, погруженный в свои раздумья.
Она ложится на диван и просит меня посидеть рядом. Чтобы подержал ее руку. Я слаб. Я не встречал сильных мужчин, когда дело касается женщин. Красивых женщин. Я вытираю губы салфеткой и встаю из-за стола. Она подвигает свои бедра в глубь дивана. (Почему именно они так возбуждают меня?) Я наливаю себе в бокал шампанского, чтобы хоть как-то выключить свою разгоряченную, воспламененную голову.
Человек странно устроен: он хочет понять, что не может понять, а то, что может понять, — не хочет понять. Я никак не хочу согласиться с данностью того, что произошло, что изменить уже нельзя. Никогда, никак. Что остается только возмездие.
