— Ты о чем, Алешенька?
— О Красной Шапочке, которой Серый волк заправил…
— Не надо, милый. Я выключилась, я действительно ничего не помню.
— Ты же только что сказала, что всё помнишь.
— Но как всё происходило, я не помню. Я была пьяна и…
— Я знаю подробности. Выпила, покурила, потанцевала, развлеклась с двумя мужиками — сорвалась…
— Не надо так больно, Алеша, я ни с кем не развлекалась. Меня… Я не хотела туда идти…
— Ой ли. Но пошла! Не околела.
— За сумкой пошла… забрать.
— Забрала! Опять тебя, опять родители, опять все виноваты, а ты ни при чем.
— Я так не говорю. Мне очень больно.
— А каково мне, каково мне!.. С нецелованной (и тут я тебе верю) девочкой время в венерических диспансерах проводить.
— Мне больно только из-за тебя. Мне наплевать на себя. Я переживаю только из-за твоей боли. Что ты страдаешь, так страдаешь. Ни за что! Я ненавижу свое тело, которое прошло через то, что доставляет тебе такую боль. Не дает спокойно спать и жить. Ты так изменился… У тебя осунулось лицо, лихорадочно горят глаза. Ты мучаешься из-за меня… Я не стою твоих мучений.
— Ты здесь ни при чем. Суда хочу, суда. Только этим и живу. Как сузилась моя жизнь! Господи!.. Ладно, это не твое дело. Прощай.
— А-алеша. — У нее была эта привычка тянуть заглавную букву моего имени: и так это томно, так сладко получалось.
Хотелось ее мне… В мгновение я представил ее вишневые, вычерченные губы. Губы… О нет, я швыряю в омерзении трубку. Тут же раздается звонок.
— Не надо, Алешенька, не надо… Я знаю, о чем ты подумал… Мне противно на свое тело даже в ванной смотреть. Я брезгую к нему прикасаться. А те несколько дней… до девятого… я смотрела с лаской на себя. Это тело было твое, только твое. Ты его касался.
Я начал возбуждаться. Я ненавидел ее и себя. Будь ты проклят, Фрейд, и его система — различных сексуальных позывов. Хотя при чем здесь Фрейд? Он — в земле, мы — наверху. Что же мы делаем? Живем по его постулатам, под его эгидой. Животные…
— Спокойной ночи. — Я быстро вешаю трубку.
Чтоб не сорваться и не вызвать ее сюда. Почему я все время думаю об изгибе ее бедер и родинке на внутренней части левого? А какая кожа у нее — на животе… Атласная…
Непонятным образом, загадочным, я сдаю на следующий день два зачета в институте. Я даже не разобрал суть предмета. Не говоря уже о названии. Остается еще последний.
На Пироговке меня догоняет стук каблучков.
— Алеша, здравствуй. Я еле догнала тебя. Ты незаметно ушел из института.
— В этом была идея…
— Какая?
Я не выдерживаю строго вида, и она пытается обнять меня. Пустая улица, тихо. Я освобождаюсь от объятий.
— Ты учишься в высшем учебном заведении. Высшем. Выше только крыша! Догадайся.
Она думает:
— Уйти незамеченным.
— Браво. Садись, пять.
— Я хочу лечь с тобой, — приникает она к моему уху. Меня обдает холодом, как жаром.
Я отталкиваю ее.
— Я не желаю, чтобы ты так говорила.
— Хорошо, Алешенька. Хорошо… только не отталкивай меня.
— Ты мне будешь говорить, что мне делать, а что нет?!
— Не дай бог! — испугалась она. — Просто…
— Что — просто?
— Моей груди больно.
Я подумал о ее груди. И — не стал больше думать. Невозможно… Это мука какая-то. Меня обнимает двадцатилетняя девочка, налитая всеми соками, с грудью, разрывающей — твердостью и высотой — платье…
И гонорейным соком тоже — подсказывает внутренний голос. Я сразу задыхаюсь и бледнею.
— Алешенька, что с тобой? О чем ты думаешь, на тебе лица нет?
Она протягивает оголенную до плечей руку. Меня режет эта оголенность, как нож. Тьма ножей.
— Оставь меня в покое. Не появляйся на глаза.
— Хорошо, милый, если я тебя так раздражаю.
— При чем здесь это: я хочу тебя…
Я сразу проклял себя, что сказал это.
— Алеша, милый… — Она зацеловывала мою шею, бедром касаясь моего возбужденного… — Я послезавтра буду здорова, они закончат все лечения…
Я тут же протрезвеваю:
— Ты уже была здорова — в результате чего заболел я.
Она опускается на колени, становясь на мои туфли.
— Алешенька, не думай об этом, я тебя умоляю.
— А о чем мне думать?
— О… обо мне… о нас.
Я усмехнулся:
— А когда я думаю о тебе, о чем я думаю?
Я пытаюсь не смеяться. У нее слезинки выскакивают из глаз.
— Встань, ты плохая актриса, — говорю я.
— Я действительно молюсь на тебя.
— Да что ты? Вот почему мне так хорошо. Что хуже некуда.
Я дергаю ее за локти, она встает.
— Хватит представлений, Лита.
— Ты мне совсем не веришь… Я понимаю. Но у меня будет еще время доказать.
Я вздрогнул.
— Я готова за тебя жизнь отдать, и две, и три. Скажи — и я брошусь под машину.
— Ничего умней не придумала!
Она дернулась к дороге.
— Лита. — Я поймал ее локоть и сжал до хруста.
— Я хоть сейчас докажу…
Я ей верил…
— Я еще никогда не спал с инвалидками. И не собираюсь!
— Значит, значит… мы будем это… делать? — Она замерла.
— Это еще ничего не значит, езжай домой, — сказал суровый я.
— Алешенька, а завтра мы пойдем в кино?
Ее ничего не волновало. Ничего.
— Американский фильм, с известной…
Ей все было нипочем.
«Я, Лита, мне скоро будет двадцать лет. Живу с родителями в небольшой, очень уютной квартире. Но только в ванной я чувствую себя свободной. Когда захожу, снимаю свое платье, смотрю на свою грудь, опускаю бретельки лифчика, одевая французский халат, подаренный сестре, но она крупная. Она говорит, что я стройна. У меня потрясающая фигура. И плоский покатый живот. Что многие женщины отдали бы жизнь за мою фигуру. Что даже ее она возбуждает. Она — почти врач. У них принято обсуждение физиологических подробностей. Я бы отдала и грудь, и фигуру, и живот, лишь бы Алешенька хотел меня. Но что бы он тогда любил, если б я все отдала.
Я достаточно глупа. А он умен. Он все знает, все чувствует. Я живу в аду, но меня это мало волнует: то, что случилось, я и не помню ничего, почти… Никаких чувств, эмоции страха. Я была первый раз в жизни пьяна. Так пьяна. Я же никогда не пила.
