Я засмеялся.
Баба Даша:
— По грибы с утра рано ходят.
Я:
— Но им краситься не надо!
И мы смеемся от души вместе. Лита тает в нашем внимании. Она берет два лукошка, и мы идем в лес, который позади дома. Смешанный. Едва мы входим в лес, она прижимается ко мне.
— Ты сегодня в роли Красной Шапочки?
Она неожиданно смеется.
Я:
— Тебе уже не должен быть страшен Серый волк. После всего.
У Литы был абсолютный дар на собирание грибов. Какое-то уникальное чутье и, главное, видение. Я ничего не мог разглядеть в смешанных красках листвы, травы, корней, игл.
Через час она уже наполнила свое лукошко. Самыми разнообразными грибами, среди которых было четыре больших благородных белых, которые считались лучшими среди грибовиков или в грибном искусстве. Считалось высшим достижением и большим искусством обнаружить белый гриб. Достаточная редкость О чем потом шли разговоры целый день!
У меня на дне валялись пара рыжиков и несколько тощих лисичек. И то найденных по подсказке Литы.
— Не переживай, Алешенька.
Я не любил быть на вторых ролях, да еще с девушкой.
— Через пару дней у тебя появится глаз и предчувствие.
— Знаешь, что мне трудней всего: различать их в траве, в листве, под деревьями. Так как я не различаю переходные цвета. А в лесу они все сливаются. Этот недостаток называется цветоаномалия.
— Не может быть, Алешенька, чтобы у тебя что-то было не совершенно! (Она говорила абсолютно серьезно и искренне.) Я помогу тебе. Как не обычно, что у меня что-то получается, а у тебя нет. Ты же все можешь! Даже поцеловать меня.
Она коснулась губами моей щеки.
— Но не хочешь… — сказала она с грустью.
К вечеру Лита с бабой Дашей разбирали грибы и учили меня в них разбираться. Изумительная наука! По шляпке, по цвету, под какими деревьями какие. И как обманчивы бывают большие красивые, но ядовитые грибы, которых я лично в этот день нашел кучу. И только сочувственно-предупреждающие крики Литы останавливали меня от срывания их и бросания в лукошко.
Мне нравилась эта наука. Я был поражен Литиным талантом: она была потрясающая грибница.
Позже баба Даша готовит свежий грибной суп необыкновенного вкуса и жарит белые грибы с картошкой.
Это был грибной пир!
Ночь, темно, Лита голая. Мы бесшумно терзаем, мнем тела друг друга. И я понимаю, что так долго не выдержу.
— Что это за большой амбар во дворе? — шепчу я тихо.
— У нее была буренка, но ее продали — из-за денег. — Губы Литы касаются моего уха.
— А наверху я видел высокую узкую лестницу…
— Там сеновал. Сено…
Она сползает беззвучно вниз, и ее рука сжимает мое вожделение. Слово «член» — ужасное слово. Неужели в прекрасном языке… А упругие груди касаются низа живота, скользят… Занятия любовью в русском языке не имеют глагола. Кроме одного… Грубого ужасного слова, которое сотворили с ней.
Теперь она двумя ладонями сжимает своими грудями меня… Мой…
Опять спирали в мозгу накаляются. Я напрягаюсь.
Она нашла сладкую ловушку, зажим, и сосками водит по нему. Пока я, выгнувшись аркой, луком, дугой, не исторгаюсь на ее кожу, шею, живот, ребра…
— Солнышко мое, — шепчет она, — как я обожаю все, что твое и из тебя…
Сено, сено, сено — кружится в моей голове, вертится, намекает, — и я плавно тону во сне.
С утра пораньше мы идем в дальний лес, пересекая деревню, в хвойный. В нем нет листьев, одна хвоя и иголки. И всего два вида грибов. Я делаю первые успехи, набирая треть лукошка. Лита счастлива за меня и всячески подсказывает, где искать. Слепые зрячих ведут.
Баба Даша, угощая нас поздним завтраком в час дня, говорит:
— Поспали бы после чая, чем в жару маяться.
И действительно жаркий день. Печет, как на плите.
— А можно на сеновал наверх залезть?!
— Конечно, милый, только сено старое, колоться будет. Возьмите одеяло, поверх бросите.
Сено, сено — думаю я. Лита становится ногой на узкую лесенку.
— Алешенька, я боюсь, — говорит она.
— Чего?
— Упасть!
— Не бойся, — я беру ее за бедро и слегка подталкиваю.
Она в коротком платье из ситца. Я вижу ее бедра, сжимающиеся и разжимающиеся, я вижу ее легкие прозрачные трусики под этим платьем. Наверху — дурманящий запах сена. Она бросает одеяло и ложится навзничь. Я падаю рядом и не дышу. Она зацеловывает мою шею.
— Алеша…
Моя ладонь начинает гладить ее в промежности. Она вся начинает извиваться.
— Ой, как я хочу тебя… — шепчет она. — Сними их, Алешенька, — и она выгибается.
Я сдергиваю ее воздушные трусики. Аромат свежей кожи и сена возбуждают до озноба. Мои руки, как судорожные, сжимают ее бедра. Она раздвигает ноги и спускает мои шорты. Сено колет даже сквозь одеяло. Я обнажен, и сверху ветерок овевает мой пах. Сено сыплется мне на спину. Я забрасываю ее ноги под мои мышки. Ласковая кожа внутри касается моих боков и трется.
— Войди, Алешенька, войди… — молит она.
И я вонзаюсь. Я рывком вхожу в нее. Она дико выгибается, упираясь в мои колени, и начинает вкручиваться в меня. Мы катаемся по сену, сминая одеяло. Платье ее задрано только по пояс, я держу ее на весу, подбрасывая вверх, врываясь, все сильней и сильней. Она безумно крутится, прижимается ко мне и стонет.
— Еще, еще… — молит она.
Я как одержимый бьюсь в нее, видя только взброшенные ноги и осыпающееся по ним сено.
— А-а-а…
Рывок, еще качок, и в диком вопле, крике, рыке мы одновременно кончаем оргазмом. Бог ей дал это — чувствовать.
Вспугнутые внизу курицы шарахаются врассыпную, тревожно закудахтав.
Так в ней, исторгнувшись до конца, я, опьяненный запахом сена, засыпаю, утонув губами в ее шее, на переходе в ключицу.
Курицы… Как в «Альфредо, Альфредо», думаю я, проваливаясь в сонную бездну.
Пока я спал, она не пошевельнулась ни разу. У нее, наверное, занемел и онемел каждый мускул. И косточки. Ох, эти косточки, я смыкал ладони на ее талии.
— Алешенька, это такое чудо, когда ты спишь во мне. И нежно сопишь в шею. Это как блаженство. Я хочу так всегда.
Я попытался освободить… ее тело от моего. Я был еще внутри…
— Не вставай, мой милый. Я слушала каждое твое дыхание.
И вдруг я почувствовал, что он возбужден — в ней. Она мягко и нежно начала поднимать бедра вверх-вниз, вверх-вниз. Она делала это впервые, не зная, никогда не видя, нигде не учась, каким-то инстинктом самки, то ли животного, чувствуя.
