Институт грядет на меня, как дурной сон. За исключением первого дня — когда больше охов, вздохов, эмоций и восклицаний, чем занятий. В институте я мало с кем общаюсь, практически ни с кем. Мы неинтересны друг другу: я — курсу, курс — мне. Зато Лита была толком и пиком курса, всех волновала, обжигала, и не давала покоя только одна мысль, с кем она встречается. Шли слухи… но никто ничего не мог доказать. Или сказать с уверенностью.
В группе у меня была одна боевая подруга — Ирка, и про нас сначала думали, что мы е… Но ее настоящий любовник — будущий муж, учился курсом старше, и нашу пару, тандем, оставили в покое, думая, что все-таки иногда мы этим занимаемся. Так как только с ней в институте и видели меня. Зато она безумно обожала Литу, Литку и каждый раз расписывала мне, какая у нее обалденная фигура. И что она не представляла, что у женщин такая может существовать.
— Выточенная фигура и восхитительная грудь!
— Кому-то везет! — говорила она, глядя на меня широко раскрытыми глазами. Я не реагировал. — Литка вообще чудо. А какие ноги!
Хотя у самой были классные ноги, лучшее, что было у нее в фигуре.
— Я бы за такую девочку… — Она смотрит внимательно на меня.
Я всегда поражался, что ее любили даже женщины.
— Не в моем вкусе…
— Кого же тебе тогда надо, Брижжит Бардо?!
Я смотрю безразлично по сторонам, как будто мне все до лампочки.
— Когда ты меня уже познакомишь с той красавицей, с кем ты встречаешься? — как пономарь, заводит она. В который раз…
— Когда-нибудь.
— Только не говори, что она сильней Литки!
— Не буду, — соглашаюсь я.
И тут она видит появившийся предмет ее восхищений.
— Литка, привет! — Они целуются. — Где ты была летом? У тебя легкий загар…
И они уходят обсуждать лето. Девичьи разговоры. С кем ты? С кем я?
Лита, при всей ее экзальтированности, никогда не ревновала меня ни к кому. Видимо, я был выше подозрений. И уж к Ире тем более, она очень завидовала, что у нас такая дружба и она может подходить ко мне каждый день. И встречаться со мной в институте. Что Лите было категорически запрещено, даже приближаться ко мне в стенах alma mater. Я не хотел, чтобы весь кагал, чтобы вся кагорта обсуждала мою личную жизнь.
Вечером я перевозил свои вещи домой. Отец возвращался послезавтра.
Зарядили дожди. Неожиданно наступила осень.
Грязь в Москве, как всегда, по уши. Никто ее не хочет убирать, Москву.
В четверг я возвращался домой раньше, часов около шести. Уже стемнело. Нужно было длинной дорожкой спускаться в долину, к дому. Иногда приставали пьяные. И отставали, когда им давал искомое. Деньги. Инстинктивно, интуитивно я оглянулся. Сзади меня шел совершенно лысый, как будто стриженный в тюрьме, в пальто, невысокого роста персонаж. Неприятным взглядом он встретился с моими глазами и продолжал буравить спину, следуя сзади.
Этого не может быть! Какой-то животный, глухой инстинкт шептал, что как-то мы связаны невидимой паутиной. Повинуясь необъяснимому рефлексу, я прошел мимо своего дома. Он шел шаг в шаг. В сгущающейся кофейной темноте, за мной. Я обернулся.
Он свернул и уже двигался к дому, который был напротив. Я стал ждать, впившись глазами: на втором этаже зажегся свет. Куда она не привела меня тогда, там вспыхнул свет. Я не мог поверить. Неужели у меня мания? Это просто случайные совпадения. Я бросился к телефону, вбежав домой.
Я звонил в прокуратуру следственного отдела. И попросил Фалосова.
— Он здесь больше не работает, — последовал ответ.
— Как это?! А где он?!
— По какому делу звоните?
— Лаковой, — тихим голосом сказал я.
— О чем?
— Об изнасиловании.
— Отдано на дознание.
— То есть?.. Что это значит?
— На дополнительное расследование, новый следователь… Ждите, он вам позвонит.
Я сидел оглушенный, не понимая, что происходит, но чувствуя, всем нутром осознавая, что произошло что-то страшное. Неисправимое…
В десять вечера раздался звонок.
— Алеша, я не хочу, чтобы ты волновался, — звонил друг сестры Веры — Саша.
— Что случилось? — Я почувствовал, как тошнота подкатилась к горлу.
— Прежнего следователя отстранили от дела. Отец Злонимского известный директор картин на «Мосфильме». Он оказывал большое давление на прокурора района. Ходил по дому, собирал среди знакомых подписи на характеристику для сына. И хотя все знают, что творится в этой квартире, они подписали. Назначили нового следователя для дополнительного расследования, и первое, что он сделал, — выпустил под залог Злонимского.
— Когда?
— Неделю назад.
— Значит, это он за мной шел.
— Обритый налысо? Скорее всего, да. Поэтому я хочу, Алеша, чтобы ты был осторожным: они могут решить отомстить. Они знают, кто ты и какое участие принимаешь в деле. Она сама бы этим не занималась. Словом, кто стоит позади Литы.
Значит, целую неделю один был уже на свободе. (Пока мы развлекались в деревне.)
— А со вторым что?
— Он сидит. У него до этого были судимости. Его послали на народные стройки по какой-то уголовной статье, где он подделал документы, и вернулся в Москву.
«Хорошая компания!»
— Поэтому ты должен быть осторожным. Мало ли какие там связи с уголовным миром.
Я молчал, раздумывая. Я хотел начать с первого, а не со второго…
— Поэтому я бы хотел, чтобы ты провожал Литу после занятий какое-то время. Они знают институт, в котором она учится.
Первый был главным…
Пострадавшие должны бояться надругавшихся. Жертвы должны остерегаться преступников. Хорошая система!
— Где Лита?
— Дома. Плачет, боится, что ты неправильно поймешь. Завтра у нее встреча с новым следователем. Она не хочет идти… Алеша…
— Да, — я прихожу в себя.
— Ты для нее бог, и каждое твое слово заповедь. Как ты скажешь, так она и сделает. Но я хочу, чтобы ты подумал, стоит ли так терзать себя и ее, мучиться, переживать, страдать. Вы молоды и красивы, перед вами вся жизнь впереди. Она оступилась, упала, все забудется, исправится, время — лучший лекарь. Может, оставить все, как есть. Ты ведь казнишь себя и ее!
— Я не буду жить и дышать, пока не увижу их за решеткой. Гниющими в лагерях. А когда они выйдут, если их там не покалечат…
— Алеша, ты же ведь мучаешь себя больше всех остальных!
— Простите, я не могу сейчас с вами разговаривать.