Я вешаю трубку и слышу шаги папы. Какой-то ад. Замкнутый ад. Абсолютный, кромешный, безвыходный ад.
Я смотрю на нее с отвращением, встретившись: она, она во всем виновата. И то, что выпустили Злонимского, ее вина. Не было бы ее, я б никогда не знал этих имен, следователей, заражений, диспансеров — мерзости, грязи. Из невинного, чистого все стало порочным и черным.
Но, перешагивая через ненависть, я договариваюсь, что буду встречать ее на Плющихе и провожать до метро.
— Я плáчу каждый вечер и казню себя, что я села в эту проклятую машину.
Я вздрагиваю.
— Не надо плакать каждый вечер. У тебя и так глаза не…
Мне хочется ее удавить, разорвать, растерзать. Оскомина и раздражение давят в зубах. Я сдерживаюсь.
— Алешенька, мой ангел, невинный, прости, ну прости меня. Я чувствую, ты хочешь меня бросить. Только не бросай. Я этого не переживу…
— Не надо начинать мелодрамы!..
— Хорошо, любимый. Ну хочешь, ударь меня!..
Она хватает мою руку и бьет себя по лицу. Я отдергиваю руку.
Она начинает дико рыдать, с воем.
— Не плачь, — резко говорю я.
Она спотыкается и хватается за меня, едва не падая.
— Я им все равно не дам дышать на этой земле, пока не расплатятся.
Хотя ее волнует совершенно другое. Глаза блестят от слез. Губы, приоткрывшись, будто молятся.
— Алешенька, пойдем в кино. Сейчас. Я так люблю сидеть в темноте рядом с тобой. Когда ты расслабляешься, становишься спокойным…
Я улыбаюсь от неожиданности перехода и сумбурности ее желаний. И она, почувствовав, виснет на руке.
— А можно?.. — не сдается она.
— Отстань, — говорю я и провожаю ее до метро.
На следующий день как ни в чем ни бывало она покупает большие сочные апельсины и чистит прямо на улице, пока мы идем. Сок течет сквозь изящные пальцы.
— Алешенька, поешь, пожалуйста. Ты так похудел… А у меня нет кухни для тебя готовить.
Она отламывает дольку и протягивает к моим губам. Мои губы говорят:
— Лита, я хочу, чтобы мы расстались.
Ее руки дрожат, она застывает, лицо сморщивается, слезы бесшумным потоком скользят по щекам. Она хватает мои руки и рыдает:
— Ну нет же, ну нет!.. Ты не можешь этого сделать. — Половинки апельсина падают в осеннюю слякоть. Теперь она рыдает взахлеб, ее колотит истерика.
При мысли о папе, его незаданных вопросах о ней (вижусь ли я с Литой?) и маминых заданных вопросах о ней я еду к Максиму. Он дежурит.
— Исчезнувший брат Алеша вспомнил брата Максима.
— По поводу исчезновений — папа обижается, что ты не звонишь.
— Папа всегда обижается, на всё и на всех.
— Но это не значит, что ты не должен звонить.
— Позвоню, как вернусь. Мне нужно на вызов, хочешь со мной поехать?
Я киваю. Хоть к черту на кулички — только подальше от мира своих мыслей.
— Надень белый халат, будешь изображать санитара.
Мы едем в машине «скорой помощи». Я сижу на носилках. Он напротив.
— Чего такой грустный?
— Разве заметно?
— Краше в гроб кладут. Любимая ушла?
— Любимые не уходят, их уводят.
— …то неизвестно, кому повезло!
Он смеется, я невольно улыбаюсь.
— Где ты был?
— В деревне.
— Один? В деревне? С каких пор?
— С ней…
— И как она? У нее редкое имя…
— Не могу с ней быть. И не могу с ней не быть.
— Гамлетовская ситуация получается.
— Хуже, достоевщина и патология, замкнутый круг.
— Как следствие, когда суд?
— Суд? — Я усмехнулся. — Одного из двоих выпустили на свободу.
— Да ты что?!
— Поменяли следователя. Папаша преступника давил на прокурора. Странное что-то происходит.
— А папа ничем помочь не может? У него связи…
— Он ее имени слышать не хочет, что ты!..
— Но второй сидит?
— Второй — он первый и главный, сидит, но по другому делу. По которому был осужден раньше.
— Ничего, в тюрьме им зеки устроят. Уголовники ненавидят насильников.
— Если они еще попадут в тюрьму.
— Взял бы штык и вогнал бы в анус, чтобы он через горло вышел. Отродье. Что ты будешь делать?
— Я думаю — топором…
— Не вздумай, Алеша, посадят. Отец этого не переживет. Только хуже сделаешь.
— Но должно же быть возмездие?!.
— Должно. Но не топором, минутная боль, как от шока. Надо действовать умней. Они должны мучиться долго и страшно. Как страдаешь ты и она.
Я вздохнул глубоко.
— Не уверен, что она страдает.
— Не может быть…
— Ее ничего не волнует, только со мной быть. А остальное…
— Она влюблена. Это понятно.
— Моим врагам — такую любовь. Это не любовь…
Карета «скорой помощи» уже разворачивается у нужного подъезда, и кто-то кричит: «Доктор, доктор приехал».
— Бери чемоданчик, — говорит доктор, и мы поднимаемся на пятый этаж.
Я смотрю на плоть толстой женщины, в которую доктор-брат вонзает укол. Студни-бедра, разросшийся лобок, жирный пах с бесформенным животом. Неужели это то, ради чего мы живем и добиваемся? Неужели это то, во что все превращается? Ее тоже кто-то когда-то хотел…
Я передергиваю плечами. И отвожу взгляд.
— Бабушкина талия не понравилась! — шутит в машине брат.
— Да уж, трудно представить ее объектом любви.
— Ничего, наверно, и сейчас кто-нибудь сзади прилаживается.
— Макс!
— Я забыл, что ты у меня впечатлительный.
— А помнишь, как я приезжал к тебе в Кёнигсберг, где ты работал в лазарете после института?
Он смеется.
У него была сорокавосьмилистовая тетрадь, на которой было написано: «Лечение всех заболеваний».
Заполненная только наполовину…
А лечил он всех матросиков одинаково — «вишневской», мазь такая была. Кому-то помогало… Я невольно улыбнулся.
— Мазь вспомнил? — говорит Максим, смеясь.
— Забыть не могу!
— Ты голодный?
— Как всякий студент.
— Тут есть стоячка — пельменная. Угощу брата-студента, так и быть.
