Я качаюсь и думаю, что уходить и оставлять две кружки не выпитыми может только человек, не родившийся в России. Но я родился в России! И не хочу, чтобы отчизна презирала меня. «Надо сходить и выпустить из себя выпитое», — думаю я.
И вдруг слышу:
— Алеша…
— Что ты здесь делаешь?
— Искала тебя.
— Или следила за мной?
— Что ты, что ты…
— А кто тебе разрешил искать меня?
— Никто. — Черный платок с вышитыми цветами не дает падать дождю на ее причесанную голову.
Она смотрит в мои глаза:
— Алешенька, по тебе дождь течет, ты мокрый…
— Вон отсюда, — говорю пьяно я. И вдруг она чувствует, что я «мягкий», и виснет на шее.
— Алешенька, я так истосковалась по тебе.
— Истосковалась или истаскалась? — спрашиваю я.
— Я никуда не таскаюсь, — говорит она серьезно. — Все дни жду твоего звонка.
— У тебя сестра есть?
— Есть.
— Хочешь ее спарить с моим братом?
— Все, что ты пожелаешь, Алешенька.
— Отвисни с меня, люди кругом, только у пивного ларька тебя еще не видели.
Она разжимает цепкие объятия.
— Алеша, а ты навеселе?
— А что это значит?
— Тебе хорошо?
— С того момента, как я встретил тебя, — сплошное веселье.
Она смеется. Я шлепаю ее несильно по щеке.
— Чему здесь радоваться?
— Извини, Алешенька, я не подумала.
— Голова потому что пустая.
— Согласна, Алешенька, она не полная. Ты научишь всему. А можно я попробую пиво, я никогда не пила из кружки. Это твои кружки?
— Сколько ты за мной шпионила?
Она смущается, потом улыбается:
— Полчаса.
— И ты не знаешь, чьи это кружки!
Я беру сам кружку и чувствую, что это последняя, прости меня, Родина! Я больше не могу.
Она отпивает, морщится и спрашивает взглядом: можно ли ей взять рыбу.
— Не пачкай руки, — говорю я и кладу ей в рот кусочек спинки. Она тает.
— Ты никогда не кормил меня с руки. Еще можно?
Я скармливаю ей спинку — самую лакомую часть воблы. Сам кусаю ребра…
— А что это за деньги на столе?
— Мы поедем на такси — в гости.
— Ура-а! — Она подпрыгивает и хлопает в ладоши.
— Я так люблю, когда ты выпиваешь. Ты становишься такой ласковый. Выпивай почаще, Алеша.
— Ты хочешь из меня не только неврастеника, но и алкоголика сделать?
Она смеется. Дождь припускает с новой силой, полощет каплями и ветром.
— Алешенька, я поймаю такси, ты весь промок.
Она бежит к дороге.
По пиву, по столу, по кружкам бьют крупные капли. Я бросаю пиво, но сушки забираю в карман, куда до этого спрятал сигареты.
И посреди этого мрака, грома, молний и дождя такси останавливается. Еще бы, такие ноги — да в новых сапогах!
Она садится первой и держит дверь для меня. Я обожаю дождь, в душе все как-то поднимается. Я закуриваю американскую сигарету и выпускаю дым. Ароматный запах.
— Алешенька, а можно я один раз затянусь из твоих рук. Я никогда не курила.
— Тебя послушаешь, так ты вообще еще… — Я чуть было не сказал про рот, но вовремя остановился. Чуть не поскользнулся на лексике наших больных отношений.
— Честное слово.
А в ресторане… наплывает лицо следователя. Я даю ей затянуться из своих рук. И она сразу выдыхает дым из губ.
— Спасибо. От тебя так приятно пахнет пивом. И рыбой.
— А дамы говорят, это противный запах.
Она шепчет мне в шею:
— Я обожаю каждый твой запах! Всего тебя…
И водит языком по моей коже. Мы пересекаем Садовое кольцо.
— Было бы неплохо, если б мне сказали, куда мы едем, — шутит шофер.
— На Петровку, пожалуйста.
— «Девушка с Петровки»? — смеется шофер.
Мне нравится его юмор.
По абсурдному стечению обстоятельств Марек жил на Петровке, границе с Каретным рядом, снимая комнату в большой коммунальной квартире с пятью соседями. Тогда отдельное жилье для сдачи в Москве практически не существовало.
Дождь перешел в сплошной ливень и, кажется, зарядил до утра. Осеннее пиво… Я вздрагиваю и с ужасом думаю, не забыл ли я купюру на столе у ларька. Я судорожно лезу в карманы: сушки, сигареты, но…
— Ты это ищешь? — Лита достает из кармана замшевого пальто купюру. Я вздыхаю с облегчением. — Я боялась, что ты забудешь, и взяла, когда побежала за такси.
— Ты предусмотрела что-то?! Это невероятно! За это надо выпить, если сегодня вечером не произойдет революция!
Она смеется счастливо. Я даю двойной счетчик шоферу, и мы добегаем до лифта.
Марек открывает дверь и ведет нас по длинному коридору. Мы входим в его ярко освещенную после тьмы узкую, но высокую комнату.
Я знакомлю их с Литой. Он помогает ей снять пальто. Я внимательно слежу за ней. Она не обращает на него абсолютно никакого внимания.
— Выпьем польской грушёвой водки — «сердцу будет веселей»!
Марек когда-то учился в университете. Он смотрит на Литу: она в обтягивающем шерстяном платье, подчеркивающем талию. И грудь. Марек крутил какими-то крупными делами, я никогда не спрашивал какими. Он собирал коллекцию сапожков и как-то похвастался мне, хотя он был не хвастун, что в этих сапожках у него всегда растолкано до пятнадцати тысяч. Новыми. Сапожки были расставлены по всей комнате: разных фасонов, размеров, высоты. «Но никому и в голову не придет искать в них деньги».
Он достал бутылку водки с грушей внутри.
— А как она туда попала, Алеша? — удивилась Лита.
Платье еще резче подчеркнуло грудь, когда она набрала воздуху для вопроса.
— Она растет из косточки, — сказал Марек. Он, видимо, имел в виду зернышко.
Марек достает три хрустальные стопки и наполняет их на две трети. Распечатывает пачку швейцарского шоколада и английских крекеров.
Я все ждал, когда Лита посмотрит на него, но она смотрела только на меня.
— За тепло и свет, когда на улице мрак и холод.
Мы подняли хрусталь, коснулись звоном и выпили.
— А вы? — спросил Марек.
— Я не пью водку, — опустив взгляд, сказала Лита.
