Оказалось, что мы забыли, не предусмотрели взять стаканы.
— Пить лимонную водку из горла — это как глотать горящее пламя.
Со второй свечой она пошла и нашла где-то в прихожей рюмки, выскочила из дома и, помыв их в снегу, простерилизовала на огне свечи.
— Я знаю, ты сын врача.
Меня тронула эта предупредительность.
Она сама разлила водку и поднесла к свече. И неожиданно начала читать:
Свеча горела на столе,
Свеча горела…
Я замер.
Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела
………………………………..
На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенье рук, скрещенье ног,
Любви скрещенье.
И падали два башмачка
Со стуком на пол,
И воск слезами с ночника
На платье капал.
Это было запрещенное стихотворение. Но интеллигенция московская боготворила Пастернака.
Мне казалось, что она умышленно, что она специально заменила «судьбы» на «любви».
Вдруг она сказала:
— За снег, за зиму, за нас!!!
Мы выпили до дна, и наши губы слились в поцелуе. Я почувствовал жар — от водки — и предложил выпить еще. Выпили еще. Я стал согреваться. Она просунула руки мне под рубашку и гладила мою прохладную кожу.
Я стал возбуждаться. И начал целовать ее шею. Она легла на диван, на который мы постелили наши дубленки. Объятия становились все сильней, пока я не почувствовал, что хочу ее. Но это было странное чувство… Свечи горели дрожащим пламенем, со всех сторон дуло. Сквозило повсюду, из всех щелей. Я начал расстегивать молнию на ее обтягивающих велюровых джинсах. Моя рука впервые соскользнула в ее трусики, коснувшись лобка. Она выгнулась, и я стал сдергивать с ее бедер тугие джинсы. Или с ее тугих бедер — джинсы. Она делала движения талией, помогая мне. Я расстегнул молнию у себя. Я понимал, что раздеваться догола будет безумие. Я заморожу Вику и себя. До п…, у меня нет таких органов. Спустив джинсы до колен, я взял ее за бедра, приподнял и скорее вскользнул в нее, почувствовав, как она развела, насколько могла, колени. В эту же секунду я услышал вздох, и она схватилась за мои плечи. Она не была девушка.
Я делал какие-то толкающие скованные движения и чувствовал, что уже начало катиться. Она застонала, но я не думал — хотя какие тут думы!.. — что в таком сжатом, сковывающем положении я мог доставить ей радость. За секунду до того, как мой канал наполнился спермой, я выскользнул из нее и прижался к ее животу.
— Зачем, зачем?.. — вскрикнула она и задрожала. Она еще сделала несколько движений и стихла.
Первое, что я услышал в тишине, было всхлипывание. По ее щекам катились безмолвные слезы.
— Тебе больно?
Она не ответила.
— Ты не хотела этого?
Она молчала какое-то время. Потом произнесла:
— Наконец-таки… Ты так долго собирался.
Я натянул на нее все назад.
— Я хочу быть голой… с тобой.
— Ты отморозишь себе все придатки.
— Я встречаюсь с сыном гинеколога!
Я оценил ее юмор.
— Давай выпьем, а то ты опять замерзаешь. Бедный мальчик…
Я не стал ей говорить, что уже давно абсолютно не чувствую ног. Мы выпили по полной рюмке. И стали целоваться еще. Но даже богиня эроса — Эротика — не смогла бы возбудить меня в такой холод.
Снег под ногами звенел, как лед. Или как хрусталь. Мы ехали поздно ночью, и Вика кормила меня с руки вкусным пирогом. Потом взяла у меня сигарету и закурила. Я никогда не видел, чтобы она курила. Я наблюдал, периодически поворачиваясь к ней.
Первый блин, как всегда, комом. Неожиданно я обрадовался, что первый раз позади. И его больше не будет. Первый блин — клином.
А в чем ком первого блина?
Игра в слова. В темноте иногда проносились, ослепляя, встречные фары, и мне дико захотелось послушать хороший классный джаз. Я подъехал к ее дому, и она заставила меня подняться наверх.
Взяла спирт, сняла мои сапоги и начала растирать пальцы спиртом. В доме все спали, стояла тишина; окончив, она села ко мне на колени.
— Я прошу прощения, что так все скомкано получилось…
Она поцеловала меня в висок.
— Какая разница. Это был наш первый раз. Я счастлива… Он уже история.
Мы начали целоваться, я был ей за что-то благодарен, а за что — не мог понять. Потом она заварила вкусный чай и стала поить меня чаем.
— Мне понравилось на даче, — сказала она с улыбкой. — Когда мы поедем еще?!
В этот вечер мы шли смотреть самый нашумевший спектакль «Мастер и Маргарита» на Таганке.
Мы встретились у театра. Вика была в красивой шали, расшитой дубленке, и на нее многие оборачивались. Зальчик был маленький, и мы сидели на самом последнем ряду, сев на спинки кресел, — все было видно как на ладони. Мне понравилось любимовское интересное решение, сцена была пуста, и громадный занавес, который витал, выполняя десятки функций и означая сотни символов. Допустимая абстракция символов в деле с романом, насквозь пронизанным символами.
После спектакля мы пили чай с абрикосовым вареньем и рассказывали великой актрисе наши впечатления.
Наверняка я расстался бы с Викой гораздо раньше, если б не мама. Ее мама мне нравилась больше, чем дочь. Она была, как магнит. Я обожал наши диалоги, споры, разногласия, обеды, согласия, беседы, ее внимание и незаметное ухаживание. В ней было и сочеталось все то, что мне нравилось в женщине. (И что в ней, как таковой, должно существовать.) Но я знал, что у меня такой женщины не будет. Никогда.
Сексуально Вика меня почти не возбуждала. Она была слишком правильная. Слишком совершенная. Вернее, она оказалась настолько неискушенной в постели, что я всегда старался закончить акт как можно скорее и просто говорить. Мне нравилось ей рассказывать. Она умела интересно (любопытно) слушать. А самое главное, что возбуждало меня: дочь такой актрисы слушает меня. Вика считала меня почему-то талантливым и была уверена, что я должен начать писать рассказы. А потом…
Я написал несколько стишков (которые посвятил ей) и бросил заниматься этим гиблым делом. Мне нравилось с ней говорить. Она понимала меня. Она вдохновляла меня. Я любил обалденно кино, театр. Но писать… Это другая ипостась. Для этого дар нужен. Я же был бездарный. По крайней мере, папа внушал мне это всю мою сознательную жизнь. И внушил. Я поверил. Однако Вика считала совершенно по-другому, верила и заставляла меня поверить в себя. И я был благодарен ей за это. Мне нравились наши походы в театр, дискуссии, премьеры или закрытые просмотры кино, обеды дома, с мамулей, хождения в рестораны, бары, эстрадные и джазовые концерты (мой папа лечил самую влиятельную даму в Театре эстрады). Мы смеялись до слез, сидя в первом ряду, над миниатюрами Райкина. Это был абсолютно гениальный актер, который когда-то во время войны и совместных фронтовых концертов ухаживал за Викиной мамой.
