Она опустила платье, но долго не могла найти колготки и трусики. Мы стали искать их вместе и обыскали всю комнату, затем всю квартиру, но они загадочно исчезли.
— Я так поеду, — сказала она, надев сапоги на голые ноги. Платье не закрывало колени.
— Ты уже не хочешь меня? — сказала она грустно.
— Мне здесь очень не так…
— Поедем куда-нибудь еще, — тут же предложила она.
Мы были в тупике, куда же мы могли ехать.
— Я совершенно не в настроении сегодня. Извини.
— Что ты, что ты.
Мы вышли из старого дома каждый со своими чувствами и мыслями. Каждый в своих чувствах и мыслях… Я смотрел на ее платье, выталкиваемое яблоками колен изнутри, и думал, что между ног она голая…
Поймав такси, я повез ее домой сам, чтобы она со своей голой промежностью не нашла новых приключений. Снова. На эту самую бесценную промежность.
Зайти к ним домой я отказался. И спросил, что же будет с ее потерей? А, отмахнулась она, Марта найдет. Я не знал, что Марта выполняла роль камердинера при ней.
— По-моему, это очень неловко. Все-таки интимные принадлежности твоего туалета.
— Мне важно только то, что связано с тобой. Остальное — чепуха.
Она наклонилась задумчиво ко мне, и на своих губах я почувствовал ее замирающее дыхание.
— Поцелуй меня, Алеша, поцелуй… Хоть раз. Я предчувствую что-то плохое и очень страшное.
Наши губы коснулись, она постаралась прильнуть и втянуть их сильнее… Но моя тревога не проходила. И не исчезала. Я отстранился.
— Когда я тебя увижу, Алеша?
Та фраза ехала всю дорогу со мной. И тревожила все больше и больше. Я пытался вспомнить, что же мне говорила Вика и почему это имело отношение к ней. Но не мог вспомнить. Что-то носилось в голове, дымчато, клочками, разорвано, но никак не складывалось воедино.
Таксист подвез меня прямо к дому и по-мужски сказал, что если осенью со мной всегда ездят такие красивые девушки с голыми ногами, то я счастливчик. Я дал ему много на «чай», хотя был абсолютно несчастлив.
Я сижу на семинаре между Иркой и Светочкой. Ирка — моя боевая подруга. И чувствую Светочкино высокое бедро, как бы нечаянно упирающееся в мое.
Литу я на лекциях не вижу. И думаю, может, она опять с Мартой, и от этого у меня становится опять тревожно внутри.
Гинекология — наука о женщине, о женском организме. Хотя при чем здесь…
Я не могу с ней жить, но и отдать ее тоже никому не могу. Я не могу забыть прошлое и не могу ничего изменить. Это трагедия… Я вспомнил, как пахло духами от ее лобка. Лита душила свой лобок. Пожав стройными плечами, обтянутыми тонкой кожей, она сказала, что этому научила ее Марта. Я чувствовал, что Марта еще научит ее многому.
Прошлое неизменяемо. Прошлое невозможно изменить. Вот в чем трагедия.
Ирка тащит меня после семинара к перилам и начинает опять говорить, какая «потрясающая у Литки фигура, шея, талия, ноги». Я не понимал, к чему она ведет эти разговоры, и в шутку отвечал, что Светочка-конфеточка лучше.
— Интересно, кто Литку так классно одевает?!
Я шел к «Фрунзенской», провожая Ирку. И думал о Лите. История женщины — это уже роман. Ее история — это больной роман. Трагедия боли. Моей, — ее, по-моему, это вообще не волнует. Как-то мы посмотрели американский фильм «Лучшие годы нашей жизни», который мне очень понравился. Я спросил Литу:
— А когда были лучшие годы нашей жизни?
И сам себе ответил. Никогда.
Да что там годы. Дни. Возможно, один день, тогда… Когда она приехала и сказала, взволнованно дыша:
— Поцелуй меня. Я хочу быть твоя.
Она была девушка. Нецелованная. Тогда — пятого мая… а потом было девятое мая. И вдруг мне пришла в голову страшная мысль: не начни она встречаться со мной, ее бы никогда не изнасиловали. Хотя кто знает, что было, если бы…
Литы нет на следующий день на занятиях тоже. Я сижу на лекции, один, достаточно высоко и вижу всю аудиторию, спускающуюся амфитеатром вниз. Когда она здесь, мне мешает ее взгляд, когда ее нет, мне не хватает его.
Способность слова к выражению чувства…
От нечего делать я попытался писать рассказ, но уже после шестой фразы зачеркнул все и бросил. Почему именно это я начал писать, не знаю.
«Житуха».
Они взяли бочонок водки, палку колбасы и пошли в райские кущи, что находились во дворе 5-го ЖЭКа.
Дальше шли остальные пять фраз.
Октябрь, дождь, грязь. Темнота на улицах. Как выглядит солнце? Светло. Или солнечно. Тянется тоскливая неделя, которую не избежать, не пережить — невозможно. Лита загадочно не звонит… Странно, но я рад, что она не надоедает. Я звоню сам — только Вике. Забыться, забыть.
— Алеша, я так рада. Ты хочешь пригласить меня на свидание?
— А ты пойдешь?
— Я побегу.
— Ты хорошая девочка, Вика. Это я не для тебя.
— Где мы с тобой встретимся?
— Хочешь поехать погулять в Лужники?
— Очень.
— Я заеду за тобой через полчаса.
— Я рада.
Я вешаю трубку и беру машину отца.
В Лужниках, как ни странно, убрано. И нет еще месива — из осени и грязи. Я заезжаю с Савинской набережной, ставлю машину на тротуар у входа и открываю Вике дверь. Она в красивых сапожках, поочередно опускает ноги на влажный, темный асфальт. И распрямляется во весь рост. Грация и совершенство. Что ж мне не так? Почему меня тянет в омут.
— Алексей, я хочу тебе задать вопрос.
Мы прошли через турникет и уже шли по Лужникам. Интересно, как в голову нашим тупым руководителям пришла идея построить этот прекрасный парк. Наверно, по ошибке.
— Ты помнишь, когда мы с тобой виделись последний раз?
Кажется, в сентябре, но я не хотел вдаваться в этот бесполезный диалог.
— Нет.
— На выставке художников — в сентябре.
Я почему-то сразу вспомнил о Лите, которая не захотела пойти на эту выставку. В первый раз…
Мимо нас прошла тройка озорного вида ребят. Возникшая из ниоткуда. Я подумал, что вечером в Лужниках можно найти массу «приключений».
— Что ты хочешь сказать?
— Я хочу, чтобы мы виделись чаще, без перерывов по нескольку недель.
— Я не думал, что ты желаешь видеться со мной, когда я в плохом настроении. Я сам с собой не хочу видеться.
— Мне безразлично, я хочу видеться чаще.
— У тебя учеба, съемки.
— В табели о рангах ты стоишь на первом месте. Они стоят далеко позади…
