Она начала:
— Они нравятся тебе?
— Кто? — спросил он.
— Мои ноги, точнее, колени.
Ему нечего было терять. Она же сама…
— Не знаю, я их еще не разглядел.
— По-моему, они достаточно открыты, и я довольно часто отворачивалась, чтобы ты мог разглядеть. Останови, пожалуйста.
Он остановился. Она повернулась в его сторону, грациозно вытянув их вперед. Ноги были как у лучших моделей на картинках.
Но если зашел в лес, то иди.
— Этого недостаточно, чтобы оценить ноги, — видеть их только спереди.
— Да? — Она, казалось, была удивлена. — Никогда об этом не думала.
Мягким, но сильным движением руки она открыла дверь настежь. И встала на траву. Повернулась и прошла, слегка приподняв подол платья, несколько шагов. Он смотрел внимательно в открытую дверь.
— Как теперь? — Она уже сидела рядом. Парфюмерный запах скользнул по его ноздрям, принесенный ею снова. — Только честно. Между мною и тобою.
— Даже если бы это и не осталось между… Это лучшие ноги, которые я видел. Абсолютно прекрасная пара. По крайней мере, мне так кажется. Но это не имеет никакого значения. Я говорю о них как о произведении искусства, как о картине. Вне художника.
Казалось, она была удовлетворена. Поехали.
— Ты хотел бы коснуться их? Хоть раз?
Он перестал смотреть на спидометр и посмотрел на ее колени. Она ждала его поднимающегося взгляда.
— Я не думал об этом.
— Что бы ты отдал за то, чтобы коснуться их?
Надеюсь, что это не примитивное соблазнение дамой своего шофера для использования его в качестве механического оловянного солдатика, подумал он.
И сказал:
— Ничего.
Она рассмеялась. У нее появлялись удивительно красивые, обалденные ямочки, параллельно тонким крыльям носа, когда она улыбалась.
— Почему? Разве я не возбуждаю тебя?
— Нет. Для того чтобы женщина возбудила подчиненного ей мужчину, нужно, чтобы он поднялся до ее уровня.
— А что, если я опущусь до его?
— Это будет не то, и он не будет самим собой. Вряд ли хотя бы одна нормальная женщина может возбудиться шофером.
Она усмехнулась. Тогда я ненормальная женщина, подумала она.
— Да, но он может.
— Вряд ли, потому что философия жизни такова, что неимеющий не может обладать имеющим. А когда обладают мной, я не возбуждаюсь.
— У-у, я не знала, что ты мальчик с философией.
— Да, я философский мальчик.
— А какая разница?
— Между чем и чем?
— Между тем, что сказала я и сказал ты?
— Я напишу когда-нибудь об этом. Специально для вас.
Она от души гортанно рассмеялась.
— Значит, ты не хочешь меня?
— Это что, соблазнение?
— Нет, это пред-ло-же-ние, — по слогам сказала она.
— Я сожалею, но нет. Моя работа для меня важнее.
— Я могу сделать так, что ты ее потеряешь.
— Вы не будете этого делать.
— Почему?
— Потому что тогда я расскажу о нашем разговоре.
— Кто тебе, всего лишь шоферу, поверит?! Он не дернулся, но ударил.
— Я всего лишь опишу, какого цвета у вас трусики… и какая родинка на внутренней стороне бедра.
(Он обратил внимание, когда она выходила и платье вздернулось.)
Она едва не потеряла улыбку, но тут же справилась.
— Я не знала, что ты такой наблюдательный мальчик.
— Стараюсь, и все ради вас.
— Я рада, что не ошиблась в тебе. — Она удовлетворенно улыбалась.
— Это в каком смысле?
— Во всяком. Это только начало. У нас еще долгая история впереди.
Долгая жизнь — долгая история. Долгий забег. А получится все недолго.
Она указала рукой с кольцом на косметический салон. Он послушно остановился.
— Разве мы о чем-нибудь говорили?
— Абсолютно ни о чем.
— Ты умный мальчик. А я постараюсь дома сразу же сменить мои трусики. На другой цвет. Как только приеду.
И она мягко, незовуще улыбнулась.
Он хотел извиниться. Но ее спина, прямая, как сталь, уже удалялась.
Палевые облака на небе плясали свой полонез. Гонимые ветром. И он, откинувшись, глядел на них.
В косметическом салоне Клуиз провела полдня, предварительно отпустив его на все четыре стороны. Клуиз — друг. Он повертел это в голове, но понятие никак не укладывалось. Книгу он забыл дома, и делать было нечего,
Книга — друг человека, а не женщина, подумал он. И от примитивности пришедшего в голову рассмеялся. Но мозгам нужно было расслабиться: Александр собирался, готовился к новой вещи. И она должна была быть прекрасна.
На следующий день мистер Нилл оставил его для разговора.
— Я хочу сообщить, что вы остаетесь на работе. Я прибавляю вам пятьдесят долларов в неделю, итого — тысяча долларов в месяц. Что не так уж и мало для молодого юноши.
Тогда Александр не повял, почему такая щедрость — на четвертый день работы.
— Взамен я хочу только одну вещь от вас: чтобы вы носили униформу.
Он скривился как от кислого, и джентльмен успел заметить.
— Ничего страшного. Вы выберете и купите себе темные брюки и темную рубашку, какие нравятся, а я оплачу счет. И фуражку. Пиджак в сентябре, пожалуй, не нужен, я понимаю, об этом мы поговорим позже. Возможно, начнете надевать его в ноябре. Я не хочу никаких слухов в школе, что мою дочь привозит на занятия молодой человек, все должно быть по форме.
— И даже голова в фуражке, — пошутил Александр.
Мистер Нилл улыбнулся:
— Я рад, что вы меня поняли.
Он не понял обратной стороны шутки, но Александр решил не растолковывать. Шутить над хозяином — плохое дело. Выиграешь вряд ли, проиграешь — всегда.
Мистер Нилл казался мягковатым только снаружи. Внутри он был кирпич, настоящий булыжник. И скоро, очень скоро Александру предстояло это узнать. Как и многое другое. От чего и у негипертоника закружилась бы голова.
— Помоете машину и можете идти. Александр был уже в дверях, когда его нагнал голос:
— И на будущее: не будьте таким принципиальным, когда кто-то вас хочет накормить. Еда очень важна для американцев!
Он улыбнулся — хорошо это знал.
— К тому же это входит в мои обязанности.
