- Хорош Джон Соломон, — сказал Кырла с каким- то грустным смешком, — останется в аспирантуре — точно лечить придется.
Кырла собирался стать психиатром. И потом стал им. Однако лечить Джона Соломона Кырле не пришлось. После окончания института Джон уехал к себе домой и был убит там какой-то шальной пулей, влетевшей в окно госпиталя, где он работал.
Джон Соломон упал прямо на стол, за которым оперировал.
Кырла рассказал нам об этом много времени спустя, а пока мы сидели, смотрели, как Джон растворяется в ночи, и слушали, как шлепают туфли нашей кож- галантерейной фабрики по его иностранным пяткам.
Опять наступала осень. Прозрачные гусеницы дождя сползали по стеклам нашей волшебной пещеры. В ней мы с каждым днем становились все богаче и богаче. Сим-Сим открылся, и мы только успевали навьючивать мулов для того, чтобы унести побольше сокровищ перед тем, как каменные створки захлопнутся перед нашим носом. На стене висела табличка с заветной суммой, и по вечерам мы отнимали от нее ежедневную выручку. До того дня, когда результат этого вычитания будет равен нулю, оставалось совсем немного. Никто из нас не думал тогда, сколько он сегодня заработал, думали — сколько осталось. Истекал срок действия нашего контракта. Мы внесли последний взнос комиссионных, выдернули штепсель нашего магнитофона и погасили свет.
Так было.
- А может быть, ну ее, эту музыку?! И давайте продолжать! А? Ведь только прикиньте, сколько мы здесь имели, — предложил какой-то голос, когда мы запирали двери, — а, ребята? — Голос был знакомый, вкрадчивый, просачивающийся в самые отдаленные уголки сознания. — Ну, ребята! В современной обработке… В тональности попроще, а?
Де-енюжки, как я люблю вас, мои деенюжки… А?
Мы молчали.
Нам совсем немного не хватило, чтобы достичь цифры, которая при подставлении ее в формулу «деньги — товар», должна была принести нам ЭТО. Пришлось лезть в долги. Забираться, подниматься на горку.
Подниматься всегда легче, чем опускаться.
Мы собрали нужную сумму, плюс на мелкие расходы. Оставалось только найти ЭТО. Кто-то говорил, что в Москве, на улице Неглинной, есть музыкальный магазин.
Или был.
Мы прошли мимо ЦУМа, и вдруг перед нашими глазами расцвел восточный базар музыкальных инструментов. Жарились на шампурах блестящие шарики микрофонов, в разноцветные пирамиды были сложены арбузы барабанов, дыни бонгов, бананы губных гармошек, апельсины маракасов, заморские груши гитар и еще много такого, о нем ни в сказке сказать, ни пером написать. Сидят «уважаемые» в пестрых халатах, пьют чай из сервизных чашек с мадоннами. Отламывают сосисочными пальцами в перстнях шербет и звонят по хазам, в разные концы, спрашивают по телефону-автомату, где есть ЭТО. Спекулируют.
Долго мы ходили с открытыми ртами и смотрели на одеяльные шкуры верблюдов, на змеиные изгибы саксофонов, вдыхали знойные запахи анаши и гашиша, пока не поняли, что все это мираж, созданный злодеем и пиратом Юрой Кожаным.
- Да у меня вся Москва схвачена. Дай две копейки, звякну, и получите вы свой «Динаккорд» в масле! Новьё! Муха не сидела. Сам целлофан сорвешь, распечатаешь, как пачку сигарет. А может быть, вам надо что-то получше?
Не надо!
И разбежались в разные стороны прыщавые зазывалы, давя на ходу заморские плоды, и растворилась в подземном переходе фигура фарцмена и афериста Кожаного, и смолкли бубны и литавры — шли двое людей в одинаковой форме, несли пластмассовые свистки с шариками внутри.
Шли себе, никого не трогали.
- Есть, ребята то, что вам нужно на Кавказе… — принес нам кем-то невзначай брошенную фразу легкий речной ветерок.
А, знаем, знаем! В кино видели, в книжках читали. «Мифы Древней Греции» называется. Золотое руно… Колхида… Знаем! Только ведь плыть далеко. И потом сирены еще.
- Да нет, ребята. Я серьезно.
И тут мы увидели, что перед нами стоит нормальный человек. Все! Все! Все!
Мы летим в Грузию.
Высота десять тысяч метров. Скорость — девятьсот километров. Температура за бортом — минус пятьдесят, прекрасная обстановка для того, чтобы остановиться, перевести дух. Посмотреть на себя со сторойы.
А что?
Человек как человек. Ну, волосы длиннее, чем у многих. Ну, шепчут за спиной: о, хиппи пошел! Пошла. Это снова о длине волос. Ну, джинсы очень широкие… А вот рубашка несвежая — стыдно. Неуютно даже. Теперь все время будет казаться, что трет воротник, все время буду крутить шеей.
Теперь вопрос неприятный. Сколько мне лет? Нет, я не кокетничаю. Да и лет мне относительно немного. Двадцать семь. Ба, да это ведь почти юбилей! Должен быть оркестр, Духовой. Чтобы как у людей. Кстати, они меня оставили в покое. Я не слышал их игры эти два года. Значит, что? Значит, у меня все в порядке.
Теперь еще вопрос. Тоже неприятный. Кто я? Чем занимаюсь? Я — человек с законченным высшим образованием, с дипломом врача. Специалист по спортивной медицине. Заслуженный в некотором роде человек. У меня есть грамоты, дипломы, медали. Уже сейчас я мог стать видным спортивным деятелем города. Области. Я мог стать судьей международной категории. Вот я поднимаю руку олимпийского чемпиона. Похлопываю его по плечу. Хотя почему поднимаю? А почему не мне поднимают руку? Конечно, мне поднимают руку, мне вешают медаль, в мою честь играют гимн. Меня встречают в аэропорту. Представители организаций, частные лица, знакомые. Жена, сын. Я привез ему джинсы и кольт, ковбойскую шляпу и лассо. Оркестр. Духовой. Все, как один, трезвые. В белых нейлоновых рубашках. А автобус за углом. Хоронить надо через полчаса. Все улыбаются. А что? Так вполне могло быть…
Могло быть… А как есть? Я играю на бас-гитаре в полупрофессиональном коллективе. Мне двадцать семь лет. У меня приятный тембр голоса. Поэтому я еще и пою.
Я пою в нашем городке…
Дальше не помню. Вообще, я плохо запоминаю текст песен, приходится пользоваться шпаргалками.
Да, так вот я пою. По шпаргалке. Несерьезное занятие. Хотя некоторые поют в восемьдесят лет и не считают это занятие несерьезным.
Сердце, тебе не хочется покоя…
И ничего. Никто не думает, что этот человек занимался или занимается несерьезным делом. Может быть, в восемьдесят лет для меня это тоже будет серьезным делом. А сейчас? Сейчас я лечу не с олимпиады, и жены у меня нет, и нет сына, а мне уже двадцать восемь. Уже начал прибавлять. Интересно, почему?
Почему?
Ну, вот и последний вопрос, который так мучает меня, и который я каждый раз так не хочу себе задавать. Почему я здесь, в этом самолете? Когда я сел не в свое кресло? Сейчас, здесь, в самолете, или тогда — в аудитории, в институте? Все это напоминает мне школьные каникулы. Вся эта моя жизнь. С полетами, репетициями, бутылками и фарцовщиками аппаратурой. Каникулы, когда хочется думать, что первое сентября еще далеко, что, может быть, оно не наступит вообще. Это ощущение каникул не дает мне покоя. Настоящие каникулы обязательно заканчиваются. Они всегда заканчивались.
