Так вот где он был, несчастный, безвестно сгинувший жених,
обездоливший свою невесту! Кабы знала Урсула… Не знала! Сия каморка составляла
какую-то особенную тайну замка, и непосвященные не имели о ней никакого
представления. Если уж Урсула не знала, то, верно, не знал никто из ныне
живущих. Вполне возможно, сэр Брайан попал сюда так же нечаянно, как сама
Марина: что-то задел, какую-то панель, на что-то наступил, на какую-то
плиту, – и оказался навеки отрезан от невесты, от счастья… от самой жизни!
Судя по всему, за эти стены не может вырваться ни звука. Он, бедный, конечно,
кричал, пока голос его не превратился в стоны, а затем в последние хрипы
умирающего. Он бился в эти непроницаемые стены, ощупал каждый дюйм, пытаясь
вызвать к жизни секретный механизм, отпирающий дверь, но постепенно силы его
иссякли, и он простерся на полу, не в силах шевельнуть даже пальцем. Солнце,
ветер и капли дождя, проникающие сквозь недосягаемые щели в потолке, еще
усиливали его мучения. И вот страдалец испустил дух, отчаянно желая смерти,
которая положит конец его мукам, и в то же время пытаясь отдалить ее приход,
ибо пока жив человек – жива надежда.
Но никто не пришел. Никто не нашел его, и кабы не новая
роковая случайность, участь его так и осталась бы навеки безвестною.
И вдруг Марине почудилось, будто чья-то недобрая ледяная
рука стиснула ей сердце.
Участь сэра Брайана по-прежнему останется безвестной. Как и
участь той, которая нашла его… себе на погибель.
С непостижимой ясностью поняла Марина, что изображенная на
странной картине красавица, в отчаянии бьющая в стены глухой, без окон, без
дверей, каморки, – это она сама, ну а сэр Брайан – лишь подтверждение
тщетности всех ее будущих усилий.
Она закричала – и крик взвился к потолку, тоненькой,
неслышной струйкою просочился сквозь щели, улетучился. Кричи, не кричи… Сэр
Брайан кричал, но никто не услышал, хотя его искали изо всех сил. А ее-то никто
не будет искать. Никто не узнает… никто не узнает, что она вернулась в замок.
Никто и вообразить себе не сможет, что она нуждается в спасении!
Никогда?.. Никогда не выйти отсюда? Стереть пальцы о
каменные плиты и убедиться в том, что обитель ужаса не открывается изнутри?! О
нет…
Марина отпрянула от скелета, этого чудовищного свидетельства
вековечного торжества Смерти, и ринулась к тому месту, где очнулась, как если
бы оно было более остальных близко к реальному, живому миру, из коего Марина
оказалась так внезапно и ужасно вырвана. И вдруг новая волна жуткого,
отвратительного смрада нахлынула на нее и заставила содрогнуться от
мучительного позыва рвоты.
Запах гнили. Запах разложения и смерти.
Марина шагнула в угол, полускрытый тенью, и тут же,
отпрянув, извергла содержимое своего нутра на каменный пол.
Ноги у нее подогнулись, руки тряслись, в голове стучали
тысячи железных молотов, перед глазами плясали кровавые пятна, но и они не в
силах были заслонить ужасную картину, виденную лишь мгновение, но неизгладимо
запечатлевшуюся в мозгу.
Это был труп… разлагающийся, ужасный труп женщины в грязном,
изорванном коричневом платье из грубой ткани, какие носят монастырские
послушницы, с распущенными, спутанными волосами, что были льна светлей. Черты
лица сделались неразличимы под жуткой маскою, которую надела на нее смерть, но
Марина успела отчетливо разглядеть жуткие раны у запястий – глубокие раны, из
которых в изобилии натекла вокруг кровь, превратившаяся в черные, запекшиеся
пятна.
Леди Элинор? Ох, нет… Марина никогда не видела эту
страдалицу, однако мгновенно и безошибочно узнала ее.
Гвендолин. Гвендолин! Так вот о чем пыталась ей сказать
Урсула…
* * *
Прошло немалое время, прежде чем Марина пришла в себя. Ее
заставил очнуться горький плач, раздававшийся где-то рядом, но Марина с трудом
поверила, что это плачет она сама. Словно бы душа ее уже вырвалась на волю и
оплакивала несчастную плоть, которой предстоит сделаться добычею мучений, а
затем и тлена. Но оплакивала она и всех усопших здесь – своих сотоварищей по
несчастью, по обители смерти.
Разум, еще не вполне осознавший неизбежность гибели,
по-прежнему пытался делать то, чему был посвящен последнее время: расплетать
венки чудовищных интриг, свитых Джессикой. И Марина словно бы воочию увидела,
как несчастную леди Маккол, крепко связав и заткнув ей рот, волокут из башни в
эту зловещую каморку, которой было суждено сделаться ее склепом; Джессика и
Хьюго смотрят хладнокровно, а быть может, торжествующе, упиваясь сим кошмарным
зрелищем, как Линкс вскрывает Гвендолин вены. И потом они ждут, ждут, пока
жертва их не перестанет стонать, биться, пока вся жизнь не истечет из нее.
«Леди Джессике было так плохо, что пришлось вызвать доктора
Линкса пустить ей кровь!» Как бы не так. Болезнь Джессики была выдумана лишь
для отвода глаз, как, впрочем, и прочие ее поступки, а на самом деле ей был
нужен предлог протащить Линкса в замок. Сименс тогда находился в полном блеске
своей неусыпной бдительности, однако же и он проглядел, а может, проспал
зловещее деяние, свершенное здесь. Линкс наверняка воспринимал это убийство как
новую месть аристо, ну а Джессика потирала руки от счастья, что заветная цель
приблизилась еще на… еще на один труп. Может быть, одному только Хьюго
сделалось на мгновение жаль несчастную… нет, скорее всего он пожалел, что не
сможет более пользоваться ее беззащитностью и удовлетворять свою животную
похоть. А потом они все вместе ушли, и тайна смерти Гвендолин сравнялась с
тайной смерти сэра Брайана. Одна лишь Урсула не то подозревала что-то подобное,
не то просто в ее полумертвом мозгу действительность смешалась с легендою,
оттого она рассказала про перерезанные вены леди Элинор – и, оказывается, дала
точнейший ответ на вопрос Марины: «Где Гвендолин?»
Вот она, Гвендолин. Мертва, давно мертва. Но двоих ее убийц
уже наказал господь, а за третьей, надо надеяться, тоже черед не станет.
Марина вздрогнула. Что-то промелькнуло в голове – словно бы
луч света на миг выглянул из-за туч и скрылся, но этого мига хватило, чтобы
волшебно преобразить мрачную, ужасную картину.
О господи! Да ведь если Джессика, Линкс и Хьюго убили здесь
Гвендолин, а потом ушли, значит… значит, отсюда уйти возможно! Значит, выход
есть!
Она до глубокой, почти неразличимой тьмы ощупывала каждый
дюйм стен и пола, каждую впадинку, каждую шероховатинку и стерла до крови
пальцы, пока не поняла: если этот выход даже и существует, она не сможет его
найти.
