У нее не было больше сил ни на что, только рухнуть в угол
под стеной и опустить распухшие от слез веки. Конечно, можно было утешаться
тем, что она продолжит поиски завтра, послезавтра, в любой из оставшихся у нее
дней… если это было утешением! И последней мыслью перед тем, как Марина
провалилась в пучину неодолимого, мертвого сна, было воспоминание о том, как
Десмонд не смотрел на нее там, в лесу… словно не хотел видеть, словно ее вовсе не
было на свете. Может быть, он чувствовал, что на ней уже поставила свое клеймо
смерть?
* * *
О нет, утро не принесло ничего нового, кроме открытия, что
смерть Марины будет отсрочена, потому что у нее были сыр, и хлеб, и вода.
Сначала она принялась делить этот жалкий припас на дни, и
даже распределила их на десять частей, но потом ужаснулась тому, что ей
предстоит провести здесь целых десять дней, постепенно лишаясь рассудка от
безнадежности. И, словно из опасения, что Судьба непременно решит отмерить ей эти
жуткие дни, торопливо съела чуть не половину своего припаса и выпила чуть не
половину воды. Она почувствовала себя разом и лучше, крепче – и хуже, потому
что муки голода ей, всегда очень любившей покушать, представлялись чем-то
кошмарным. А жажда?!
И все-таки сегодня она с меньшим ужасом относилась к
предстоящим мучениям, потому что вчера, отчаянно шарясь по камере, сделала
находку, значение которой смог оценить только освеженный сном разум. Недалеко
от трупа Гвендолин Марина наткнулась на маленький стальной ножичек со стальной
же рукоятью и лезвием столь острым, что она лишь чудом не обрезала себе пальцы.
И теперь Марина осознала: она вовсе не обречена на мучительную смерть от голода
и жажды, ибо в ее власти в любой миг прервать эти мучения. Лезвие слегка
проржавело там, где было запачкано кровью, но оставалось острым как бритва.
Несомненно, этим самым ножичком, имеющим какое-нибудь медицинское название,
Линкс вскрыл вены страдалице Гвендолин. То-то небось усмехается сейчас в аду
(ежели котел с кипящею смолою или раскаленная сковорода, назначенные ему отныне
и вовеки, аминь, располагают к усмешкам!), наблюдая, как его ненасытная,
неумирающая злоба обретает себе новую жертву! Хьюго, конечно, тоже счастлив –
если только в эту минуту черти не рвут его раскаленными крючьями.
Урсула… о да, Урсула на небесах оплакивает бедняжку Марион,
но что она может сделать? Умолить того, кто собирает слезы страдальцев, как
крохи драгоценных бриллиантов, сторицей воздать Джессике? Но ведь не из-за
Джессики, если признаться честно, оказалась Марина в западне, а из-за Десмонда…
Десмонд! Любовь к нему привела Марину к смерти. Что проку
таиться от себя теперь, когда часы ее отмерены столь скупо: даже удайся
бегство, ее сгубила бы тоска. Жизнь без любви превратила бы ее либо в такую же
фурию, как Джессика, либо в помраченное вечным, безнадежным ожиданием безумное
существо вроде Урсулы, которое кидалось бы ко всякому встречному-поперечному с
воплем: «Десмонд?.. Ты не Десмонд!..» Можно наконец признаться себе: все это
время, до последнего мига, ею владело желание услышать за спиной гневный окрик
Десмонда, почувствовать на плече тяжелую руку, взглянуть в эти незабываемые,
единственные в мире глаза, в которых лед снова сменился бы пламенем страсти.
Неведомо почему, она непрестанно ждала, что некая высшая сила осенит прозрением
его холодный рассудок, зажжет любовью сердце, заставит осознать ту простую
истину, которую давно постигла Марина: они созданы друг для друга и разлука для
них – смерть. О нет, это лишь для нее – смерть…
А Десмонд так и не узнает! Любовь… нет, страсть к «русской
кузине» ушла, как уходит заря утренняя, и можно не сомневаться, что он весьма
скоро найдет утешение сердцу и телу. О, если б только раз его еще увидеть! Еще
раз шепнуть ему: «Люблю!» – пусть это даже будет ее последним словом! Да, ждать
31 июля ей уже не придется…
– Господи, – прошептала она, воздев глаза к потолку, и
промельк синего, чистого неба наполнил ее душу отчаянной тоской. –
Господи…
Она не могла продолжать: из глаз хлынули слезы, и тяжелые,
рвущие грудь рыдания прервали молитву.
Но что это? Что за странные звуки несутся словно бы из-за
стены?
Марина задержала дыхание. Тишина… Послышалось?.. Нет, о
господи, нет! Кто-то отчаянно скребется и мяукает!
Макбет!
Она упала на колени, замолотила кулаками по стене, однако
лишь куски штукатурки и иссохшей глины, замуровывающей малое отверстие над
самым полом, были ей наградой. Только ладонь можно было туда просунуть, и эта
ладонь тотчас была горячо, шершаво облизана.
– Макбет, миленький! – навзрыд зарыдала Марина. –
Спасибо тебе!
Она не осознавала, что говорит по-русски, но чудный кот,
несомненно, все понял, потому что еще жарче принялся ласкаться к ней.
– Макбет, не уходи, не уходи, – шептала Марина, пытаясь
свободной рукой расширить отверстие, но снова и снова натыкаясь на
непробиваемую стену.
Неужто господь был так скуп, что послал ей только утешение
без надежды на спасение? Как ни умен Макбет, он всего лишь кот и ему все равно
не удастся привести помощь…
И вдруг ее осенило. Приговаривая: «Макбет, Mакбетушко! Не уходи,
голубчик!» (причем кот старательно мяукал в ответ, как бы убеждая Марину, что
здесь он, здесь!), она рванула полоску от нижней юбки, ткнула ножичком, даже не
почуяв боль, себя в безымянный палец, и принялась выводить слова на тонкой
батистовой полосе.
О, как трудно, как невыносимо трудно оказалось писать
кровью! Слова отчаяния, любви, надежды так и рвались из сердца, но вывести
удалось лишь немногие:
«Я в западне. Картина. Дама в темнице. Спасите. Десмонд,
люблю тебя! Марина».
Ей пришлось писать по-английски и доверить свою любовь
всякому досужему взгляду, ибо, напиши она по-русски, какой-нибудь неразумный
лакей мог бы счесть письмо пустыми каракулями, грязными разводами и выбросить
этот лоскуток – последнюю надежду Марины.
Макбет, словно поняв, что она хочет сделать, терпел, не
отдергивал лапку, пока Марина привязывала к ней окровавленный лоскут.
– Mакбет, – шепнула она, и горло ей перехватило. –
Теперь иди. Брысь! Брысь, слышишь? Макбетушко…
Она услышала легкий шорох – и зажала себе рот, чтобы не закричать,
не умолять кота остаться, разделить ее последнее одиночество.
Это была тяжелая минута… это была тяжелая минута,
растянувшаяся в несчетные часы, и в течение их Марина не раз готова была
схватиться за нож, чтобы прекратить свои душевные мучения, которые скоро
сольются с телесными, однако всегда в некий последний миг вспыхивало перед ней
лицо Десмонда, и жажда увидеть еще раз это бесконечно любимое лицо вселяла в
нее решимость продолжать жить… продолжать страдать.
Помощь могла появиться в любую минуту. Помощь могла вовсе не
появиться. Никогда. Скажем, повязка соскользнула с лапки Макбета…
