– Так вот чего ты хочешь… – пробормотала она наконец. –
Я скажу тебе, как открывается дверь, ты выйдешь, а меня тут подыхать бросишь? И
все, и Десмонд и Маккол-кастл, – достанется тебе? Тебе, как ты и хотела?
О, вы, русские, – хитрые! Мать Десмонда так заморочила голову лорду
Макколу, что он забыл обо всех клятвах, данных моей матери. А после смерти леди
Елены жил – не жил, а словно бы с нетерпением ждал встречи с нею – и ускорил эту
встречу. А Десмонд?! – У нее прервался голос от ненависти. – Чем эти
русские дикарки ухитряются внушать такую страсть, что прибирают к рукам и наших
мужчин, и все, что нам должно принадлежать по праву?! Маккол-кастл – мой! Мой!
Я не позволю, чтобы ты его получила!
Марина подбежала к ней, забыв страх. Слова Джессики окрылили
ее и наполнили такой гордостью, какой она прежде и не подозревала в себе.
Гордостью за кровь свою. За русское имя. За вековечную огромную страну, которая
тихо, затаенно обнимала леса, и моря, поля, и реки, и горы своими непостижимыми
просторами. Сейчас, как никогда раньше, она ощущала себя травинкой, вырванной
из родной почвы и немилостивым ветром унесенной на чужбину.
– Да! – сказала она тихо. У нее стиснуло горло от
внезапного, всепоглощающего приступа злобы. – Да, я – русская. И чтобы
русская баба приехала за тридевять земель склочничать, да сутяжничать, да
травить-убивать – ради чего? Ради каменной этой глыбы? Да мне душно, тошно в
ней! Ради вашей тощей землицы, коя зимой и летом – одним цветом? – Она
расхохоталась, снисходительно взглянув на Джессику сверху вниз. – Да у
меня в России – ого! – земли немерено-нехожено, богатств не счесть: летом
– шелка изумрудные, по осени – меха лисьи рыжие, зимой – серебро морозное –
бери не хочу! У меня солнце во все небо, там воля вольная, там березы белые,
там… там… синицы по весне: тинь да тинь! – Горло снова перехватило, на сей
раз смертельной тоской, но она все же нашла силы усмехнуться в изумленное лицо
Джессики: – Нет уж, не нужно мне вашего простого киселька с молочком, у моего
батюшки и сливочки не едятся!
…И только переведя дух, Марина сообразила, что говорила
по-русски… И все-таки, судя по выражению глаз Джессики, та кое-что, если не
все, поняла: не слова, так их смысл постигла своим кошмарным, острейшим,
жесточайшим умом – и прикрыла глаза, чтобы скрыть от Марины мелькнувшее в них
выражение страха.
– Тогда… ради чего? – пробормотала она, как бы не
Марину спрашивая, а себя. – Чего же ради тогда ты здесь суетилась,
подсматривала, подглядывала, выспрашивала?
– Ты не поверишь, Джессика, – усмехнулась Марина,
опьяненная тем дивным покровительственным, снисходительным чувством, которое
она испытывала сейчас по отношению к Джессике. И вовсе не потому, что та
валялась связанная на полу, а Марина стояла над ней, подбочась. Они обе были
сейчас пленницами… и все-таки Марина чувствовала необычайную волю внутри себя.
Она была сейчас выше Джессики, потому что ответ на ее вопрос, вполне очевидный
и единственно возможный, был непостижим для этой несостоявшейся леди Маккол…
для этой неудачницы, проигравшей именно потому, что она никогда не ведала
такого чувства. – Ты не поверишь, Джессика! Ради любви!
Лицо Джессики поблекло, увяло, сморщилось. Но она была еще
слишком сильна, чтобы сдаться без боя, а потому нашла в себе мужество
усмехнуться бледными, искусанными губами:
– Как говаривал Лафонтен, два демона раздирают нашу жизнь на
части, лишая нас рассудка. Первому имя любовь, второму тщеславие. Каждому свое,
не так ли?
– Каждому свое, – кивнула Марина.
– Но конец-то один! – усмехнулась Джессика. –
Движимые тем или другим, мы обе умрем здесь, а бедняга Десмонд решит, пожалуй,
что мы обе плюнули на него и решили попытать счастья где-нибудь в ином месте. А
ведь он мог быть счастлив не с одной, так с другой, но беда в том, что он
принадлежит к тем людям, для которых часы любви всегда спешат либо отстают.
Короче говоря, они любят тех, кто не любит их, но не любят тех, кто их любит!
Впрочем, ему недолго останется сокрушаться!
– Это еще почему? – насторожилась Марина, не то с
отвращением, не то с восхищением глядя на Джессику, которая сейчас напомнила ей
некую опасную ящерку: оторвешь у нее хвост – она вроде бы и изуродована, и
обессилена, а через миг вновь красуется во всей своей ядовито-зеленой красе.
– Да так, – повела бровями Джессика, и Марина вдруг
прозрела: да ведь Джессика поручила Хьюго и Линксу убить Десмонда! Она не
знает, что все обернулось совсем иначе!
Велико было искушение выпалить ей в лицо эту весть,
поглядеть, как она растопчет, накрепко пригвоздит Джессику к полу, однако
что-то неведомое удержало Марину от этого, и она постаралась сохранить на лице
то же выражение недоумения.
– Tы этого все равно не узнаешь, если не скажешь, как
открыть дверь.
– Сказала бы! – фыркнула Джессика. – Да ведь
бросишь меня здесь гнить – а саму только и видели!
– Клянусь богом, вот те крест святой, истинный, не
брошу! – троекратно перекрестилась Марина. – Пусть господь покарает
меня на этом самом месте, если я лгу!
Джессика с брезгливым недоумением следила за ее
размашистыми, истовыми движениями.
– Ты что, не католичка?
– Нет, разумеется, – обиделась Марина.
– Мусульманка? Иудейка? – ехидно спросила Джессика.
«Вот же змея! – мысленно вызверилась Марина. – Уже
черти ее на сковородке поджаривают, а она все язвит! Ну, погоди у меня!»
– Я православная, – ответила она сдержанно, – и
ежели клянусь в чем-то, не допущу себя до греха клятвопреступления.
Джессика смотрела на нее в задумчивости.
– Вот что, – сказала она наконец. – Не могла бы ты
прислонить меня к стене? У меня начинает ломить спину, не хотелось бы выйти
отсюда, подхватив простуду, ревматизм, радикулит и еще много чего!
Первым побуждением Марины было исполнить просьбу, но она
остановила себя.
– Кроме смерти, от всего вылечишься, – со всей
возможной точностью перевела она на английский одну из самых мрачных русских
пословиц – и не сдержала злорадной улыбки при виде тени, прошедшей по лицу
Джессики. И не тронулась с места.
Да, Джессику можно было только пожалеть. Конечно, у нее уже
ломило спину, а как вскоре разноются затекшие руки-ноги! Но даже и это не самое
мучительное. Рано или поздно естественные надобности доведут ее до исступления.
Разве только с помощью злого волшебства удастся ей добраться до того укромного
уголка, который облюбовала себе для этих дел Марина. И вот когда Джессика все
это почувствует в полной мере… вот тогда, пожалуй, она заговорит по-другому.
