Плакала она долго, а барин все не возвращался. Уже давно
корабль качался на волнах; Марьяшка даже вздремнула, а его все не было. Фонарь,
мотавшийся под потолком, едва рассеивал полумрак, хотя сквозь круглое окошко
было видно солнце. Но уж больно маленькое оно было, это окошко! Вдобавок
закрытое накрепко, так что в него вовсе не проникало воздуху.
В каютке сделалось так душно, что Марьяшка просто-таки места
себе не находила. Ей было то жарко, то холодно, и снова подкатил к горлу ком,
но это были уже не слезы, а словно бы все нутро ее взбунтовалось и рвалось
наружу.
Она то садилась, то ложилась. Но пол был такой сырой и
холодный, что ее тут же начинала бить дрожь. Она бросила тоскливый взгляд на
кровать. Барин бог весть когда вернется. А ей бы сейчас прилечь на мягоньком…
ну не убьет же он ее, даже если и застанет здесь!
Mарьяшка уже приготовилась расстелить свой плед, да
вспомнила слова капитана об умершей даме – и облилась ледяным потом от страха.
А ну как и она здесь умрет?! Небось милорд, каков бы он ни был добрый, не
повезет с собой мертвую. Кинут в море, как камень…
Эта мысль ужаснула Марьяшку. Она умрет, непременно умрет,
ежели пробудет здесь еще хоть мгновение! Просто задохнется! Не думая, как
разгневается барин, она дрожащей рукою толкнула дверь и на подгибающихся ногах
выбралась на палубу.
В первую минуту свежий воздух освежил ее и прояснил разум,
но тут же порыв студеного ветра пробрал до костей.
Плед-то она забыла в каюте! Но вернуться было свыше ее сил.
Марьяшка знала: если она отпустит дверь, то рухнет и уже больше не встанет. Не
только потому, что дрожали и подкашивались ноги, – вся палуба дрожала и
ходила ходуном. С нею и здоровому-то не совладать, не только измученной
Марьяшке.
Мимо, не заметив ее, прошли двое: мужчина почти нес на руках
даму с растрепанными волосами, без шляпы. Похоже, ветром сорвало. Тяжелое
дыхание вырывалось из ее уст, слезы катились по бледному лицу.
– Мне дурно… я умираю… – бормотала дама.
Мужчина, впрочем, выглядел не лучше, но сознание, что не она
одна страдает, не утешило, а испугало Марьяшку.
А где же ее милорд? Что, если он упал где-нибудь в приступе
внезапной болезни и некому прийти ему на помощь? Капитану небось не до него. И
тут Марьяшка увидела знакомую высокую фигуру на мостике. Стоявший рядом
капитан, вцепившись обеими руками в поручни, вглядывался в зеленоватую мглу.
Ветер хлестал корабль по бокам своим мокрым бичом. Вдруг что-то мокрое окропило
Марьяшку. Пена шипела и таяла на ее руках.
Капитан закричал. Марьяшка взглянула в ту сторону, куда он
показывал.
Волна нарастала над кораблем… Вдруг девушка догадалась, что
капитан крикнул: «Держитесь крепче!» В то же мгновение она увидела своего
милорда, который, пригнувшись, бежал к ней по палубе. И он ни за что не
держался! Да его сейчас смоет за борт!
Марьяшка выпустила спасительную дверь, кинулась к милорду,
вцепилась в него – волна накрыла их, сбила с ног, поволокла по палубе. Что-то
ударило Марьяшку в голову… боль пронзила виски, в глазах смерклось… и все
исчезло.
* * *
На какой-то миг Десмонду показалось, что волна смоет их в
море или увлечет в трюм, где лежали, выставив острые когти, корабельные якоря.
Однако волна ушла, не причинив видимого вреда, разве что он ощутил себя мокрым
до костей. Черт! На таком ветру, в январе! Надобно поскорее переодеться.
Он вскочил на подгибающихся ногах, рывком поднял девушку, но
она повисла на его руках, бессильно запрокинув голову.
О! Ну как же снова не помянуть черта?! Эта простолюдинка
хлопается в обморок при каждом удобном случае – совсем как знатная дама. А если
ею опять завладеет тот же летаргус, на неделю, а то и на две? Кто будет за ней
ухаживать – он сам, Десмонд?
Он вообразил, какое выражение лица сделается у слуг, которые
будут встречать его на пристани в Дувре и увидят лорда с бесчувственной
славянкой на руках, – и против воли засмеялся. А что скажут люди его
круга? Он вздохнул: нелегко придется в Англии, особенно на первых порах!
Впрочем, матушку его всегда считали особой со странностями; смирятся и с
наследственными причудами сына…
Толкнув ногой дверь, он вбежал в каюту, опустил Марьяшку на
кровать и с радостью увидел, как блеснули ее глаза. Благодарение богу,
очнулась!
– Переоденься. Мы оба вымокли насквозь, – бросил он и,
подойдя к сундуку, принялся вытаскивать оттуда сухое. Поскорее сменить белье! Хорошо
бы еще растереться бренди, и не только растереться.
Конечно, джентльмену, каковым был лорд Маккол, следовало
подождать, пока приведет себя в порядок дама. Хоть Марьяшка (ох, ну и наградил
же ее господь именем – язык сломаешь!) и простолюдинка, а все-таки особа
женского пола. Но Десмонда била такая дрожь, что он не думал о приличиях. В
конце концов, она не увидит ничего, что не видела или не трогала прежде. Ведь
по ночам…
При воспоминании об этих ночах Десмонда пробил новый приступ
дрожи. Они так давно не проводили ночей вместе… Зачем скрывать, что желание
томило его? Конечно, он стыдился своей пылкости к этой крестьянке, ведь тело в
такие минуты властвовало над лордом Макколом и заставляло забыть обо всем.
Какая ему разница была, кто здесь родом выше, кто ниже, когда они лежали рядом,
обнимая друг друга, и не было в мире существ ближе?..
Десмонд снял рубашку, но не ощутил холода. Все тело его
пылало так, словно он не просто растерся бренди, а принял ванну из этого
славного напитка. И голова кружилась, как после доброго глотка. Да, он пьян…
пьян от желания, и ежели тотчас не расстегнет штаны, они порвутся. Впрочем,
зачем оставаться в мокрых штанах? Лучше их снять совсем.
Через мгновение он стоял голый, и орудие его было настолько
готово к бою, что колыхалось при ходьбе, словно меч, выискивающий цель.
«Цель» между тем так и лежала на кровати, в мокрой,
облегающей тело одежде. Можно было просто задрать ей юбку, но Десмонд усмирил
себя. Ощущать ее всем телом – это было восхитительно, это добавляло хмеля в напиток
их страсти, поэтому он принялся расстегивать пуговки на ее рубашке, да она,
ворохнувшись, невзначай задела рукою его естество – и терпение Десмонда
иссякло. Он буквально вырвал девушку из мокрых тряпок, не глядя отшвырнул их
куда-то на пол и, вспрыгнув коленями на узкое, неудобное ложе, встал меж белых,
нежных ног.
