– Легко мучить тех, кто не может защищаться! – Марина
отошла под прикрытие дверцы огромного платяного шкафа и принялась спускать с
плеч платье.
– А вы защищайтесь! Защищайтесь, как можете! Наслаждайтесь
каждым днем своей жизни! Вы свободны, а Десмонд обременен Агнесс, которая
липнет к нему, как…
– Как банный лист, – хмуро сказала Марина, выпутываясь
из мятой юбки.
– Что-что? – засмеялась Джессика, и Марина
спохватилась: она ведь заговорила по-русски. А что такое банный лист и почему
он липнет, в жизни не понять ни одному иностранцу, не стоит и пытаться
объяснять.
– Я хотела сказать, как пиявка, – отозвалась она,
изгибаясь и заглядывая себе за спину: не осталось ли на нижней юбке влажных
пятен. Панталоны, конечно, лучше бы переодеть, да и вообще не мешало бы
помыться, однако не станешь же затевать ванну при Джессике. Она сразу все
поймет! И без того Марине кажется, будто Джессика обо всем догадалась и только
из деликатности не называет вещи своими именами, а как бы ходит вокруг да
около.
– Вы, верно, влюбились в Десмонда еще в России? Встретились
с ним в какой-нибудь романтической обстановке и вообразили, что он женится на
вас? – вдруг прямо, почти грубо спросила Джессика. – Однако браки
между кузенами не очень хороши для будущих детей, к тому же…
– Мы не по крови кузены, а по свойству, – зачем-то
соврала Марина. – Мой покойный батюшка – брат жены графа Чердынцева, брата
покойной леди Маккол.
– Да? – удивилась Джессика. – А мне помнится,
Десмонд представил вас как родную племянницу своей матушки… Впрочем, вам
виднее. Я, наверное, что-то напутала. Дело ведь вовсе не в этом! Будь вы
никакой не кузиной, а даже любовницей нашего дорогого Десмонда, на которой он
тридцать раз обещал жениться, я бы все равно сказала вам, Марион: держитесь от
него подальше! Для пылкой, любящей, страстной женщины быть рядом с таким
мужчиной – это саморазрушение. Десмонд – человек холодный. А холодные люди –
вообще великие эгоисты. В них действует более ум, нежели сердце; ум же всегда
обращается к собственной пользе, как магнит к северу. Любить ради самой любви,
а значит, не зная для чего, есть дело нашего, женского, бедного, безрассудного
сердца! Десмонду нужна жена такая же, как он сам. Женщина, для которой имя и
звание леди Маккол будет звучнее всех ласковых слов, которых никогда не
удостоит ее равнодушный супруг. Ее одинокую постель будет согревать горделивое
сознание того, что он все равно скован с ней узами брака и никуда не денется,
пусть даже влечение к сотне женщин разрывает его на части. Она будет
удовлетворена властью над этим великолепным замком, над сонмом трепещущих слуг,
над арендаторами, которые в ее присутствии низко кланяются, сняв шляпы, а их
неуклюжие жены делают уродливо-почтительные реверансы… О, конечно, это должна
быть сильная женщина! И если даже муж не сможет полюбить ее, он будет покорен
ей – в своем роде, конечно. Он никогда не посмеет заточить ее, скажем, в башню,
обрекая на быструю или медленную смерть, как обрекали многих леди Маккол,
начиная со злополучной Элинор. Ведь она будет держать в руках все бразды
правления хозяйством, муж будет без нее абсолютно беспомощен. И знаете, когда
настанет пик ее торжества? Когда она воспитает своего сына, будущего лорда
Маккола, в ненависти и презрении к его отцу! – Голос Джессики взмыл до
высокой, почти торжествующей ноты и вдруг оборвался коротким рыданием.
Изумленная Марина выглянула из своего прикрытия и увидела,
что ее наставница стоит посреди комнаты, безвольно свесив руки, и с омертвелым
вниманием разглядывает полунагую нимфу, танцующую на голубом ковровом поле.
– Джессика! – Марина, испуганная ее восковой бледностью,
кинулась, как была, неодетая, вперед, подхватила Джессику, подвела к
креслу. – Вам лучше сесть. О господи, да вы почти в обмороке! – Она в
отчаянии всплеснула руками. – А у меня отродясь не водилось нюхательных
солей!
– Вот и хорошо, – едва слышно прошептала
Джессика. – Терпеть их не могу. Да вы не тревожьтесь, все пройдет. Я
никогда не падала в обморок – надо думать, не упаду и теперь. – Она
глубоко вздохнула.
– Может, вам расшнуровать корсет? – робко предложила
Марина.
Слабая улыбка коснулась побелевших губ Джессики:
– Хороши же мы будем обе… расшнурованные! Нет, ничего, все
уже прошло. – Она зябко потерла руки. – Просто, Марион, как-то так
случилось, что вы – единственный человек, угадавший боль, скрывающуюся под моей
улыбкой. Слушайте же… В тот страшный день, когда сгорел мой дом и погибли
родители, я была с Алистером. Мы поехали кататься верхом, и конь мой вдруг
захромал, да так сильно, что едва мог передвигаться. Пришлось добираться домой
на коне Алистера черепашьим шагом. Помню, я никак не могла приноровиться и все
время вываливалась из седла. Одним словом, когда мы добрались до Маккола, уже
стемнело и о возвращении домой не могло быть и речи. Алистер предложил мне
заночевать в замке, а родителей предупредить об этом письмом. Так мы и сделали.
Снарядили посыльного и, ничего не подозревая, легли спать. А наутро… Наутро
вернулся посыльный и, заикаясь от ужаса, сообщил, что Ричардсон-холл сгорел и
все, кто был в нем, – тоже. Говорили, что мне повезло, меня спас божий
промысел, а я… вы и не представляете, что я чувствовала! Сначала – только горе,
потом, некоторое время спустя, – радость, что осталась жива благодаря
прогулке с Алистером. Но вскоре я пожалела, что осталась жива, что не умерла
вместе с моими родителями. Я узнала про Гвендолин, про ее ребенка…
Представляете, каково мне было, дорогая Марион? – Джессика прямо взглянула
на нее, и Марина увидела, что ее глаза наливаются слезами. – Нет, вы не
можете этого представить. Если бы Алистер остался жив, я знаю, что так или
иначе заставила бы его любить, хотя бы уважать меня. У нас бы родились свои
дети… А так получилось, что Гвендолин одержала надо мной верх, пусть и мертвая.
– Как мертвая? – У Марины от изумления даже голос
сел. – Вы же говорили, что она ушла в монастырь.
– Так оно и было. Однако вскоре в монастыре стало известно,
что новой послушнице, как говорят в наших краях, тесен поясок. Разумеется, ее
хотели выдворить вон сразу, потом христианское милосердие все-таки взяло верх и
ее оставили жить в особом домике, куда допускали только ее подругу Флору.
– Флору? А, помню! – кивнула Марина. – Вы
говорили, что Флора – молочная сестра Алистера и что мистер Джаспер… словом, у
них ребенок, дочь.
