– Ничего, я сама. Ого, какая красивая! – Джессика так
резко выдернула платье из шкафа, что раздался какой-то глухой стук. – Ой!
Надеюсь, я ничего не порвала? Смотрите, что-то упало. Это ваше?
Она подняла с полу какую-то вещицу, очертаниями напоминающую
человеческую фигурку, секунду подержала, разглядывая, – и вдруг, коротко
взвизгнув, отшвырнула.
Марина с изумлением воззрилась на нее, потом перевела взгляд
на пол. Там лежала кукла.
* * *
Она так и сказала:
– Да ведь это кукла, больше ничего! – И нагнулась было
ее поднять.
– Не троньте! – снова взвизгнула Джессика – даже стекла
в окне зазвенели. – Не троньте! Это же… Да неужто вы не видите?!
Она приподняла подол амазонки и кончиком изящного сапожка
для верховой езды указала на это нечто, столь ее напугавшее и пока не внушавшее
Марине никакого страха, только немалый интерес. Это была, конечно, не такая
куколка с фарфоровой головкой, шелковым, набитым опилками тельцем, с волосами
из шелковых ниток, разряженная в пух и прах, каких она немало видела в
лондонских лавках, глядя на них с тем детским восхищением, которое всегда
испытывают к куклам девочки, даже если они совсем уже большие девочки. Нет, эта
невесть откуда взявшаяся кукла была довольно грубо вылеплена из воска. На ее
плоском белом лице ярко выделялись грубо намалеванные зеленые глаза, алые губы
и щеки, на голове красовался приклеенный клочок рыжеватых волос, а платье на
живую нитку оказалось сметано из лоскутка синего бархата – точь-в-точь такого,
из коего была сшита амазонка, которую все еще держала Джессика.
Девушки вдруг переглянулись, словно осененные одной мыслью,
а потом Джессика сунула руку в карман платья и вывернула его… вернее, те
неровно обрезанные края ткани, которые оставались на месте кармана.
Марина растерянно хлопнула глазами:
– Не пойму… зачем испортили платье? Ну да ничего, его можно
зашить.
– Зашить?! – Джессика содрогнулась и глянула на Марину
словно на безумную. – Его надо выбросить, сжечь, и как можно скорее!
– Да я его еще ни разу не надевала! – возмутилась
Марина.
Было от чего возмущаться! Больше синего цвета ей шел разве
только зеленый, вдобавок тонкий бархат так изящно обрисовывал ее фигуру, что
любо-дорого поглядеть всякому мужчине, от лорда до конюха. Она вспомнила, как
смотрел на нее тогда черноглазый Хьюго, и почувствовала, что на душе наконец-то
стало легче. Сжечь такую прелесть! Вот еще! Другая ее амазонка сшита из унылого
черного материала, а Марина люто ненавидела черный цвет, ведь он был
убийственным для цвета ее лица. Примерно это она собиралась сказать Джессике
(разумеется, не упоминая про конюха!), как вдруг осознала, с выражением какой
скорбной жалости смотрит на нее новая подруга.
– Марион, вы что же, совсем ничего не понимаете? –
шепнула она. – Вы не знаете, что означает – найти такую куклу, вдобавок
проткнутую булавками?
Марина наклонилась и вгляделась. Да, и впрямь: вся грудь
куколки истыкана булавками, загнаны они так глубоко, что едва видны круглые
головки.
– Дурость какая, – пробормотала она. – Зачем? Нет,
я ничего не понимаю!
– Вы… что-нибудь чувствуете? – пристально глянула на
нее Джессика. – Боль в груди? Сердце не колет?
Марина вскинула брови:
– С чего бы это?
– О господи! – вскричала Джессика. – Да из какой
варварской глухомани вы явились, что не сообразите: это ведь вас энвольвировали
на смерть!
Марина была так изумлена, что даже не обиделась на
«варварскую глухомань». Конечно, она и представить не могла, что куклы
существуют еще зачем-то, кроме игр.
– Эн… как вы сказали?
– Энвольвировали! Это обряд черной магии с целью причинить
кому-нибудь страшный вред, заразить болезнью, убить!
– Меня? Мне? – никак не могла поверить Марина. – С
чего вы взяли?
– Да ведь это вы! – Джессика так яростно ткнула в куклу
носком, что едва не растоптала ее. – Вы! Ваши зеленые глаза, и румяные
щеки, и волосы ваши, и даже платье!
«Неужели я такая уродина? – подумала Марина. – И
волосы у меня вроде бы не рыжие, а русые…»
И вдруг она вспомнила, что сегодня утром Глэдис, причесывая
ее, сказала, что одна коса у нее стала короче другой на два дюйма. «Не говори
ерунды, – отмахнулась Марина. – Причесывай лучше поскорее!» Тогда она
не обратила внимания на слова Глэдис, а сейчас подумала, что кто-то вполне мог
войти ночью в ее опочивальню, срезать кончик косы и налепить ее на голову этой
кукле, чтобы… чтобы…
Марина схватилась за сердце. Пол уходил у нее из-под ног.
Сейчас она чувствовала себя так, словно оказалась ночью на перекрестке (проклятое
место!) и вдруг услышала неведомый голос, окликающий ее по имени. Нельзя,
нельзя откликаться, думает Марина: этот голос может принадлежать нечистой силе,
ибо порча носится в воздухе и ищет свои жертвы. Однако против воли она все-таки
отзывается – и стоит, открытая отныне всем бедам, урокам, приткам, призорам,
наговорам…
– И что? – шепнула она, с ужасом воззрившись на
Джессику. – Мне… умереть теперь? Когда?
Та несколько мгновений молчала, и Марина при этом
чувствовала себя так, словно кто-то отсчитывает последние минуты ее жизни.
– Не знаю, – наконец с усилием разжала губы
Джессика. – Может быть, все обойдется. Я в этом мало что понимаю. Надо
спросить Сименса!
– Конечно, Сименса! – встрепенулась Марина. –
Он-то уж, наверное, знает!..
Джессика затрясла колокольчик, и через довольно-таки немалое
время в дверях наконец-то появилась недовольная, изрядно заспанная Глэдис.
Девушки, не сговариваясь, шагнули вперед, загораживая юбками валявшуюся на полу
страшную куклу, но Глэдис и так бы ничего не заметила: осознав, что заставила
ждать не только «русскую кузину», которую никто из слуг не принимал всерьез, но
и саму леди Джессику, она явно струсила и присела не в обычном коротком
книксене, а в почтительнейшем реверансе.
– Бегом за Сименсом! – только и сказала Джессика, но
таким тоном, что горничную как ветром сдуло. Верно, порыв того же самого ветра
принес и Сименса: во всяком случае, он появился почти мгновенно с выражением
обычного достоинства на брудастом лице.
– Чем могу служить, суда…
Он не договорил. Девушки расступились, и Сименс увидел
куклу.
