Слабые звуки продолжали доноситься с верхнего этажа — слишком приглушенные для честного человека, но и слишком громкие, чтобы можно было просто не обратить на них внимания. Ажда тихонько поднялась по лестнице, старясь держаться ближе к стене, где ступеньки были покрепче и не так скрипели. Дверь была открыта, в квартире горел свет. Женщина задержалась на минутку, раздумывая, как поступить дальше. Преодолеть страх ей помог звук вскрываемого шкафа, где хранились документы. Кто бы это ни был, он рылся в частных бумагах, а такого она стерпеть не могла. Ажда преодолела последние ступеньки и подошла к двери.
У шкафа с документами стоял на коленях полицейский в форме.
— Чем могу быть полезна? — спросила Ажда таким тоном, который подразумевал, что меньше всего она стремится быть полезной незнакомцу.
Полицейский вытащил что-то из-под ящика, потом встал на ноги и повернулся к ней.
— Здравствуйте, Ажда, — сказал Габриель и прошел к огромному книжному шкафу, занимавшему все пространство от пола до потолка. Ажда не без усилий подавила внезапный порыв броситься к нему и сжать в объятиях.
— Я… я думала, вы в тюрьме, — выговорила она.
— Я там был. — Он присел на корточки и потянулся к переплетенному в телячью кожу томику «Джен Эйр», который стоял на нижней полке. — А теперь меня там уже нет.
Габриель надавил на корешок книги, и вся нижняя четверть книжного шкафа с легким щелчком отъехала в сторону. Ажде казалось, что в этом кабинете ей знаком каждый закоулок, но она и не подозревала о ложных полках и скрытом за ними шкафчике.
Громкий стук во входную дверь на первом этаже заставил их обоих резко повернуться.
— Это за мной, — сказал Габриель, выдернул факсимильный аппарат из розетки и достал его из потайного шкафчика. — Пожалуйста, не открывайте им.
В дверь по-прежнему стучали так громко и требовательно, что никаких сомнений не оставалось — это либо полицейские, либо пришедшие за невыплаченными долгами судебные исполнители. Ажда сообразила, что, вероятно, произошло, и сразу похолодела от страха. Габриель и его мать — люди хорошие. Проработав с ними много лет, она готова была отстаивать свое мнение относительно этой семьи. Если бы полиция пришла неделю назад, Ажда посчитала бы себя обязанной спуститься и открыть дверь представителям закона. Но теперь, понаблюдав, как сотрудники полиции бесцеремонно роются в офисе и втаптывают в грязь доброе имя всех тех, кто работает здесь, она приняла иное решение. Пусть себе стучат, пока кулаки не разобьют, — она их не впустит.
Габриель поставил факс на пол и перевернул его. На задней панели были гнезда для телефона, провод, а также отверстие для ключа. Ключик он достал из конверта, добытого из-под ящика в столе, вставил его в скважину, повернул и снял крышку аппарата. Как оказалось, внутри лишь треть пространства была занята электроникой и прочими деталями настоящего факса — остальное занимали паспорта с обложками разных цветов и пластиковые пакеты с пачками банкнот в различной валюте. Ажда увидела доллары и евро, турецкие лиры, суданские фунты, иракские динары. Там же лежала толстая пачка кредитных карточек.
— Что все это значит? — спросила она. Упорядоченный мир окончательно разваливался у нее на глазах.
Габриель засунул в карман три паспорта и все наличные деньги.
— На местах, — объяснил он, быстро просматривая кредитные карточки, — мне зачастую приходится вести работу наполовину нелегально. Большинство самых бедных в мире людей живет под властью продажных правительств. Если мы будем играть по их правилам, то ничего не добьемся, а наиболее слабым ни за что не удастся выжить. Вот и приходится время от времени обходить некоторые правила, чтобы можно было делать дело.
Внизу снова забарабанили в дверь, к тому же зазвонил телефон в приемной.
— Я не хочу, чтобы вас угнетали какие-то сомнения, — сказал Габриель, ласково обняв Ажду за плечи. — Если хотите спуститься и открыть дверь, я не стану возражать. Эта война — не ваша. Но моей матери угрожает серьезная опасность, и я должен ей помочь, а вы в силах помочь мне.
Стук в дверь смолк так же внезапно, как и начался, перестал звонить и телефон. Ажда заглянула в честные глаза Габриеля и улыбнулась.
— Чем я могу вам помочь?
24
Больница Давлата Хастенеси
С наступлением сумерек в больнице начался вечерний обход.
Он прошел быстрее, чем обычно, — одна палата теперь пустовала, но отец Ульви едва дождался, когда медики уберутся восвояси, чтобы у него была возможность сосредоточиться на том, что предстояло выполнить этой ночью. Он поигрывал в кармане свободными зернышками янтаря, пока сестра обследовала Катрину Манн. Потом медики заперли дверь и перешли в последнюю палату в конце коридора.
Медбрат медленно, с явным усилием, чего эта легкая работа не требовала, подтолкнул к ней тележку с медикаментами. Ульви понимал, что дело не в тележке, просто санитару не очень хотелось посещать эту палату и видеть находившегося в ней человека. Священник невольно признавал, что было во внешности лежавшего там монаха нечто такое, что и его самого выбивало из колеи. В своей работе Ульви приходилось сталкиваться с самыми отвратительными картинами; священник видел людей с множественными ножевыми ранениями, жертв пожаров, жутко выглядевшие человеческие тела, изуродованные до неузнаваемости жестокими пытками, — но даже он до сих пор не переживал ничего похожего на то, что вызывал в нем вид больного из палаты 400.
Ульви первым шагнул в палату, придерживая дверь и пропуская недовольного медбрата, который старался не смотреть на койку, пока долг не заставит. Он слышал хриплое дыхание, частое, неглубокое, словно существо на койке воровало каждый вдох. Священник закрыл дверь, повернулся и взглянул на койку. Это зрелище неизменно потрясало его. Самым примечательным в монахе был цвет кожи. Там, где удавалось ее рассмотреть под слоем желтых, испятнанных кровью бинтов, покрывавших почти все тело, она была совершенно черной, хотя из своих установочных записей Ульви знал, что лежащий перед ним человек — белый, монах-серб по имени Драган Руя. Вид у него был такой, словно его жгли огнем или погружали в кипящее масло, — таким черным был цвет кожи, свисавшей складками с исхудавшего тела. Чем бы он ни был болен, эта болезнь пожирала его, разлагая живую плоть и приближая ее к трупному состоянию. Брат Драган был похож на те мумии, что иногда выносили с гор, — тела заблудившихся альпинистов, которые высыхали там месяцами, а то и годами под влиянием ветра и льда. В итоге от них оставались почти скелеты, мало похожие на живых людей. Разве только мертвецов с гор доставляют не в больницу, а прямо в морг, а потому они не смотрят на тебя, когда входишь к ним в палату, и не вздрагивают, когда ватка прикасается к кровоточащей гниющей плоти.
Ульви всматривался в лицо, в упавшие на высохшую, как пергамент, кожу длинные спутанные волосы, в бороду, которая окаймляла растрескавшиеся губы, запавшие и приоткрывающие оскал крошащихся зубов, — десны кровоточили, и от крови зубы приобрели коричневый цвет. Вид у монаха был такой, словно он выл или рыдал, но больной, к счастью, не издавал ни единого звука, только слабое дыхание хрипело в горле. Глаза — слава Богу! — оставались закрытыми, а они-то и выбивали Ульви из колеи сильнее всего. Ну, если поторопиться, то удастся, может быть, убраться отсюда, не разбудив монаха.
