– А кто знает, доктор, может быть, в этой благодатной природе кто-нибудь плачет, тоскует.
Мысль моя о мозговом переутомлении Путилина получила реальную окраску.
«Ну разумеется, он – переутомился. Ему во всем чудятся ужасы преступлений, злодейств».
На пятый или шестой день нашего пребывания в имении Зеленые лужки, принадлежащем X., Путилин обратился ко мне:
– Итак, все спокойно?
– Все.
– И в этом ты твердо уверен?
– Полагаю. Думаю. Убежден.
– Подойди ко мне!
Я с живейшим любопытством подошел к моему великому другу.
– Смотри прямо!
Голос его зазвенел знакомой мне резкостью.
– Куда?
– Все прямо. Видишь ли ты там, вдали, красивую усадьбу, расположенную в лощине?
– Вижу.
– Ты не знаешь, кому она принадлежит?
– Откуда я могу это знать? Я первый раз в этой местности…
Я пристально, сильно заинтересованный, впился взором в эту усадьбу.
Большой белый каменный дом.
Он выдается из парка, густого, тенистого, которым, словно кольцом, охвачен.
– Это недалеко отсюда. Всего с полверсты. Прекрасно. Дом как дом. Усадьба как усадьба. Дальше-то что?
Гениальный сыщик чертил палкой по песку.
– Там, доктор, дьявол живет… – тихо пробормотал он.
– Как дьявол?
– Очень просто. Там живет лютый помещик…
– Почему «лютый», отчего ты называешь его дьяволом?
Я во все глаза глядел на знаменитого сыщика. А утро было на редкость хорошее: в воздухе немолчно звучала песнь птиц, к которой робко, несмело примешивался стук травяных кузнечиков.
– Тюи-тюи… Ку-у-ку! Ку-у-ку!.. Тюи-тюи..
– Ток-ток-ток… Чик-чик-чик. Природа справляла свой великолепный пир. Гимн ее несся к тому бездонному небу, где жаворонки купаются в синеве воздуха и где они так сладостно поют.
Путилин выпрямился.
– Слушай. Сегодня поутру ко мне пришел крестьянин этой проклятой усадьбы. Она принадлежит…
– Кому?
– Не догадываешься?
– Нет.
– Она принадлежит богатейшему дельцу из «потомственных русских дворян», награбившему деньги и решившемуся отдохнуть на «новой земле». Это Ехменьев – барин хоть куда. Он женат… Одна дочь от прежней жены в пруду утопилась.
– Но при чем же здесь ты, Иван Дмитриевич?
– Слухом земля полнится, доктор. Крестьянин – он арендует у барина хуторок один. Как его угораздило узнать, кто я, – не знаю, знаю только, что он мне поведал историю. В лицах, в подлинных диалогах я ее изображу тебе…
– Батюшка, ваше превосходительство, спасите!
– Кого? Что? Почему?
– Лютый помещик живет у нас. Нас всех в кабалу взял. Ты ему и так, и этак работай.
– Кто же он?
– Ехменьев. И-и, зверь, одно слово! Шкуру дерет с человека.
– А чем же?
– А чем попало. Бьет мужика, который ему задолжался, а сам таково гневно кричит: «Будете с… с-ны… понимать теперь, как на волю стремиться?! Мы, божьей милости, отцов ваших на конюшне драли, а вы – о свободе возмечтали?! Бить вас! Всю дурь выбить из ваших хамьих костей».
– Да это еще что… Мы, значит, привыкли, чтобы нас били. А вот как он супружницу свою мучает.
– Ты, доктор, понимаешь, что я насторожился.
– Как же мучает он супругу свою? – спрашиваю его.
Ухмыляется он.
– Вот до чего ревнивый черт – не приведи Господи! Одно слово – зверь лютый! Не только к господам ревнует, к парню каждому. А барыня Евдокия Николаевна – хо-ро-о-шая барыня, не только лицом, а прямо, можно сказать, обхождением всем. Уж она, голубка, никого не обидит, никого без внимания не оставит. А он, постылый, мучениям ее предает.
– Каким же таким мучениям?
– А вот на глазах ее бить, драть, сечь велит Ирод великий тех, значит, кого барыня любит. Держит ее, а сам кричит своим палачам: «Растяни, всыпь до последней кожи! Пусть полюбуется!» Сомлеет, это, барыня, дух в ей от жалости сопрется.
– Подлец ты, самый настоящий подлец! И что ты это делаешь? Ведь кровь их, мужиков, на тебе, проклятом, отольется!
Хохочет только лютый помещик.
– Жалко?
– За тебя стыдно…
Путилин в волнении прошелся по саду.
– Ты понимаешь теперь, что рассказал мне крестьянин?
– Понимаю, Иван Дмитриевич.
– И ты… ты полагаешь, что я могу оставить это дело без расследования? Я, стало быть, должен быть немым свидетелем того, как лютый помещик будет предавать мучениям, издевательствам всех, вплоть до своей горемычной жены?
Что я мог ответить благороднейшему человеку? Борьба во мне происходила: с одной стороны, мне дорого было его здоровье, с другой, – я чувствовал, что он глубоко прав. Разве не было необходимо расследовать и, главное, пресечь, зверства лютого помещика? Это был зверь, по-видимому.
Когда мы заканчивали наш разговор, к нам подошел высокий, рослый господин с толстым лицом, обрамленным густой каштановой бородой.
– Позвольте представиться: соседний помещик Евграф Игнатьевич Ехменьев.
И он протянул мне руку.
Как-то невольно я отшатнулся. Противно было пожимать руку подлецу.
Путилин выразительно поглядел на меня. Это был особенный, путилинский взгляд.
– Вы-с господин Ехменьев? – чрезвычайно ласково и любезно спросил гениальный сыщик, находившийся «на отдыхе».
– Я-с.
– Я очень, очень рад познакомиться с вами. Это доктор мой, ипохондрик, нелюдим.
Подходили члены семьи X.
– Нашли нашего великого, непобедимого? – смеясь, спрашивал сам X., обращаясь к Ехменьеву.
– Орла видно по полету! – расхохотался лютый помещик деланным смехом.
– А ястреба – по когтям?
И когда Путилин это произнес, Ехменьев вздрогнул.
– Почему вы называете меня ястребом, ваше превосходительство?
– Это я в ответ на ваше птичье сравнение, вы меня – орлом, я вас – ястребом.
– Тюи-тюи-тюи!..
– Чок-чок-чок!..
Прозрачной дымкой окутывается старинный барский сад. Пахнет левкоями, резедой, настурциями.
Ночь, благодатная летняя ночь, полная особой, нежной прелести, уже спускает свой полог над полуспящим имением.
В кустах прибрежных влюбленно
