– Простите, ваше превосходительство… Я не знал… не мог предполагать.
Путилин добродушно похлопал его по плечу.
– Это-то все пустяки, что вы меня чуть не в шею отсюда выгнали, а вот что у вас совершаются преступления под носом и вы их не замечаете – это вот уж не пустяки, а весьма прискорбный факт.
Начальник станции побледнел.
– Преступления? Какие преступления?
Голос его дрожал.
– А вот садитесь и побеседуем.
Путилин пристально смотрел прямо в глаза начальнику станции.
– Скажите, вы хорошо помните прошедшую субботу?
– То есть что именно? – недоумевающе спросил железнодорожный шеф «Ратомки».
– В этот день, в субботу, ничего особенного не случилось?
– Ровно ничего, ваше превосходительство.
– Вы твердо в этом уверены?
– Безусловно. Помилуйте, ваше превосходительство, я ведь почти бессменно дежурю.
– А между тем, – говорю вам, – преступление совершено. В поезде, вышедшем в субботу из М. в десять пополуночи, следовала со спутником молоденькая девушка, еврейка Рахиль Коган. Вы слышали такую фамилию?
– Я слышал о М-м богаче Когане.
– Так вот, это его дочь. На вашей станции она исчезла из вагона. У меня есть данные предполагать, что она насильно выкрадена из поезда. Что вы на это скажете?
Начальник станции хлопал глазами.
– Ничего не знаю, ваше превосходительство, клянусь вам.
– Вы не заметили ничего подозрительного?
– Ничего. Поезд, это поезд номер шестьдесят восемь, прибыл к нам в двенадцать сорок.
– Он простоял на вашей станции обычное время? Три минуты?
– Да. Замедления в его отправлении не произошло.
– После отхода поездов вы осматриваете путь?
– Обязательно.
– Из кого у вас состоит служебный персонал? Все – русские или есть евреи?
– Ни одного еврея. Все – русские.
Падали сумерки летней ночи.
Путилин встал.
– Я вас попрошу, голубчик, мой приезд держать в строгой тайне. Никто, понимаете, никто не должен знать, что я – Путилин. Выдайте меня за кого хотите, хоть за вашего дядюшку, что ли.
– Разве, Иван Дмитриевич, ты рассчитываешь здесь долго пробыть?
– Не знаю, доктор. Мне необходимо кое-что здесь осмотреть.
Мы вышли из конторы и отправились на станционную платформу.
Станция стояла в поле. Вдали, приблизительно на расстоянии полуверсты, виднелась кучка домов.
– Что это за поселок? – спросил Путилин.
– Местечко небольшое, Ратомка.
– Кто там обитает? Русские? Евреи?
– Поселок заселен почти сплошь евреями. Кажется, всего одно русское семейство. Это своего рода пригородное еврейское гетто. До М. ведь всего шестнадцать верст. Сообщаются они с городом или по железной дороге, или на лошадях.
– На лошадях… Кстати, к отходу или приходу поездов, останавливающихся у вас, приезжают какие-нибудь возницы?
– Очень редко. Тут так недалеко, что обыкновенно ходят пешком. Конечно, когда привозят или отвозят груз, тогда приезжают брички, телеги.
– Вы случайно не помните, не заметили – были или нет лошади в субботу к приходу ночного поезда?
– Нет, ваше превосходительство, не обратил внимания. Ни к чему было.
Путилин в глубокой задумчивости оглядывался по сторонам.
– Когда приходит поезд ночной в двенадцать сорок, второй путь бывает свободен или занят?
– Свободен. Поезд в М. проходит «Ратомку» сорока пятью минутами позже. Таким образом, они не встречаются здесь.
– А товарные, балластные поезда? Можете вы мне сказать, были или нет в субботу такие поезда?
– Нет, таких поездов не было.
– Ну вот и все. Не будете ли вы любезны, голубчик, оказать мне и доктору гостеприимство на сегодняшнюю ночь? Мне не хочется ехать в М., я с удовольствием провел бы время до утра здесь.
Начальник станции просиял и засуетился.
– С радостью, ваше превосходительство, за честь буду благодарить. Только квартирка у меня неважная.
Через полчаса мы находились в комнате начальника станции «Ротомка».
Супруга его суетилась, приготовляя закуску столь неожиданным гостям.
– Ты, матушка, постарайся! – доносился до нас через тонкие стенки взволнованный шепот перепуганного начальника станции. – Знаешь ли ты, кто этот седой господин? Ведь это Путилин, знаменитый начальник Петербургской сыскной полиции.
Поведение моего славного друга, его внезапное решение остаться на ночь здесь, в этой унылой местности, были для меня абсолютно непонятны.
Путилин развязывал чемодан.
Прежде всего он отдал мне приказ:
– Запри дверь на ключ и никого не впускай, доктор!
Он вынул свой знаменитый гримировальный ящик, достал оттуда зеркало, краски, карандаши, парик, волосы для бороды.
И началось великое путилинское «таинство».
Точно под волшебными руками талантливого художника или скульптора лицо моего друга стало поразительно видоизменяться.
Один мазок краской… другой… вот – новые волосы, новая голова… вот вместо седых бакенбард – широкая всклокоченная борода.
– Хорошо, доктор?
– Чудесно, – искренно-восторженно вырвалось у меня.
С каждой секундой Путилин все более и более видоизменялся.
На меня глядело чужое лицо, лицо старого еврея, изможденного горем, страданием.
Эти впалые глаза, эти щеки, эти трясущиеся губы… О, никогда не забыть мне этой волшебной метаморфозы!
– Дай мне, доктор, то одеяние, которое лежит сверху в чемодане! – улыбаясь, проговорил Путилин.
Я подал ему засаленный лапсердак; бархатный, но сильно порыжелый картуз, стоптанные высокие сапоги с голенищами.
– Ну?
Путилина не было. Передо мной стоял старый, трясущийся нищий-еврей, тот горемыка, который проклинает еврейскую буржуазию, захлебывающуюся в золоте, разъезжающую в каретах и вовсе – вопреки расхожему мнению – не обожающий сильных из мира своего.
– Да ты ли это, Иван Дмитриевич? – воскликнул я.
– О, твой язык болтается, как грязная мочала! – с бесподобным еврейским акцентом ответил Путилин. И тихо рассмеялся.
– Чудесно! Непостижимо!
– Это ты говоришь, доктор. Что скажут они, когда я предстану перед ними в сем виде?
– Ты боишься?
