– Кто это? – спросил председатель кагала.
– Глухонемой. Смотрите, ребэ Шолом: даже глухонемые камни, и те вопиют Иегове об отмщении! – торжественно произнес Мордухай.
– Ты – Рахиль Коган?
– Да.
Как горделиво, как удивительно спокойно звучал голос девушки!..
– Ты, Рахиль Каган, обвиняешься в том, что хотела изменить вере отцов твоих. Правда это?
– Прежде всего я хотела бы знать, кто меня судит. Кто вы?
– Кагал! – погребальным звуком раздался в ушах девушки ответ страшного трибунала.
«Кагал! Так вот он, этот страшный кагал, властно распоряжающийся судьбой бедного еврейства…»
Худо стало Рахили Коган.
Но страшным усилием воли она взяла себя в руки.
– Ах, вы – кагал? Так скажите мне, почему, на каком основании меня грубо вытащили из вагона и поволокли сюда? Как вы смеете…
– Тише! – прогремел голос «председателя». – Вы обвиняетесь в том, Рахиль Коган, что решили изменить вере отцов своих. Правда это?
– Правда.
Горделиво откинулась головка Рахили Коган.
– Что? – взвизгнул кагальный трибунал. Мордухай подскочил к столу и потушил одну свечу в семисвечнике.
– Погибла одна из дочерей Израиля! Горе вам, горе Израилю!
Чем-то бесконечно страшным повеяло в мрачной, душной комнате.
– Ты, ты, дочь Израиля, так откровенно, так свободно говоришь о своем страшном преступлении? Ты бросаешь в лицо твоему божеству такое оскорбление?
Торжественно звучит голос библейского старика.
– Я не оскорбляю Бога. Я не могу оскорблять того, кого люблю всеми помыслами моей души. Это вы – фарисеи – оскорбляете Его!
Волнуется Рахиль Коган.
– Как ты смеешь?! – гремит ей негодующий хор голосов.
– A-а! Вы хотите знать, «как я смею»? Извольте, я вам скажу!
Еще горделивее откидывается прелестная головка «ренегатки».
– Вы – талмудисты. Вы говорите, что бог Иегова запретил переход в иную, чуждую веру. Так. А теперь скажите: почему же вы, мужчины, переходите в «проклятую» христианскую веру? Почему вы, купаясь в «проклятой» купели, кротко говорите: «Крещаюся во Имя Твое, Господи…»
– А-а-ах! – прокатывается по судилищу исступленно-озлобленный крик.
– Вам можно? Вы делаете это потому, что вам выгодно, необходимо сделаться «проклятыми» христианами? А укажите мне такое место в заветах Господа, где бы обман получил оправдание? Вы смеетесь над всеми богами: над русскими, над еврейскими, над магометанскими, буддийскими. Иегова, Христос, Аллах, Будда – для вас звук пустой. Как же вы смеете меня, ради любви и веры в общую справедливость божества, идущую на муки, еще оскорблять? О, великий синедрион, я понимаю, почему ты осудил Иисуса из Назарета!
Не успела девушка окончить слов, как десятки плевков полетели ей в лицо.
– Проклятая собака! Ты умрешь, ибо такой волчицы Израиль не потерпит! Ты надругиваешься над всем священным для нас!
– Ну? – ликовал Мордухай.
– От имени кагала тебе, сын мой, объявляется сокровенная благодарность.
– За что вы меня мучаете? Почему вы схватили, выкрали меня?
Зашаталась Рахиль Коган.
– За то, дочь сатаны, что ты – изуверка проклятая. Отрекись! Вернись опять к нам! Согласна?
– Ни за что!
– Это твое последнее слово?
– Последнее.
– Ребэ Шолом, ваше заключение?
Ребэ Шолом поникнул своей седой головой.
Он хотел говорить громко, торжественно, но голос его дрожал.
Какая-то борьба происходила в нем.
– Я… я, как старший из старейшин кагала, объявляю: несмотря на все попытки и старания наши склонить Рахиль Коган к возвращению в лоно истинно правого юдаизма, мы потерпели поражение. Обуянная бесовской слепотой, Рахиль Коган противится этому, произнося хулу на святую Тору, на нашу святую веру. Посему мы постановляем предать ее каменьям, пыли и смерти.
Глухонемой старый еврей подошел к столу, за которым заседал трибунал кагала.
Он нагнулся, поднял камень каким-то чудом очутившийся в его руках и бросил его в девушку.
– О! Вот истинный сын Израиля! – захлебнулся в восторге Мордухай.
– Ведите ее!
– Сейчас?
– В Библии сказано: «Не пройдет и часа, как ты, преступившая завет, будешь умерщвлена».
Страшный суд
Глухая местность. Дома остались далеко позади.
– Иди, иди, проклятая! – слышится злобный, гортанный говор.
Четыре палача-еврея тащут девушку.
Рот ее закрыт. Она хочет, мучительно хочет кричать, но не может.
– М-м-м, – вырывается из ее рта.
– Клянусь святой Торой, это так! Этот проклятый Коган, несмотря на всю свою «святость», гнетет нас, бедных евреев. О, знаю я его! Он любит говорить: «Я – первый еврей!» А что он делает для того, чтобы утереть слезы бедняков? Ничего! Я узнал про шалости его дочери. И я поклялся ему отомстить. Вот она, дочь его, которую мы с Морисом выкрали из поезда! Пусть кровь ее упадет на голову его! Пусть мозги ее расплывутся в душе его!
Все страстнее, озлобленнее звучит голос еврея-изувера.
– Иди, иди! О, проклятая!
В глазах красавицы девушки застыл смертельный ужас.
– М-м-м! – безумно рвется она из рук единоверцев.
Забор, дощатый.
К нему подвели «розу потока Кедронского».
И сняли с ее лица повязку.
– Смотри! – крикнули ей сородичи-евреи. – Ну, Рахиль, решайся: или отступление – или смерть.
Жалобный крик прокатился по унылой поляне.
Там, далеко вдали, виднелись постройки поселка «Ротомка».
– Господи, что вы со мной делать будете? – дрожит смертельно бледная Рахиль Коган.
– Что мы с тобой делать будем? По Ветхому завету Бога грозного Адоноя мы будем побивать тебя камнями. И помни, что каждый камень будет прижиматься к лицу твоему, к груди твоей.
Рахиль стали вязать и притягивать к особо сделанному оконцу в заборе.
Грубые веревки больно стискивают изнеженные руки.
– Отступаешься?
Смертельная тоска давит грудь девушки.
«Господи… вот сейчас… ай, страшно».
Мысль, что сейчас ей в лицо полетят тяжелые булыжники, приводит ее в ужас.
Но язык… ах этот проклятый язык, шепчет:
– Не отступаюсь, палачи! Убивайте… Я иду за правду, за любовь. Какое вам дело до моей души, до моего сердца?
