Вышел Димитрий.
– Ты наставлял? Ты приуготовлял?
– Я.
– И ведомо тебе, что твой приемник готов к великой жертве во славу Исуса?
– Ведомо.
– Так готовь его!
Приводник подошел к молодому обреченному «на славу искупления лепости земной богомерзкой».
– Все помнишь?
– Все.
– Не отречешься?
– Не допущу дьявола угнести дух мой.
Приводник трижды окропил молодого человека водой.
– Из ключа вечного, темного подземного, из ключа воды живой – во имя Отца, Сына и Святого Духа.
Я в ужасе поглядел на Путилина.
Тот, в своем странном пономарском балахоне, был невозмутим.
Лицо было бледно, бесстрастно, как всегда, когда Путилин собирался дать генеральное сражение.
Я хотел – и как мучительно хотел! – сказать ему, что тут происходит нечто такое, от чего волосы подымаются дыбом, но… я ведь был нем.
– Чадо мое, чадо возлюбленное! Приближается час твой… Будь же тверд в вере твоей, в вере нашей. Ведите его!
Твердо, с ясным лицом, светлым, одухотворенным удивительной силой и красотой духа, пошел к выходу из подземелья сектанской норы молодой человек.
Все взяли в руки зажженные факелы: «Со святыми упокой, раба Андрея – бегуна-славца», – грянули голоса.
Я был близок к обмороку. Великий Боже, да что же это такое: сплю я иль грежу наяву? Процессия вышла на темный свет заповедного бора. Факелы бросали красноватые блики на толстые стволы вековечных сосен: «И огнем огненным крестишеся во славу Исуса, и душу свою сквозь пламя спасеши…»
Лес замер. Притихли ночные птицы. Вся природа содрогалась, мнилась от ужаса того, что сейчас должно произойти.
Молодого человека подвели к срубу.
– Входи! – слышится властный, резкий приказ. Со свечой-факелом в руке взошел в «смертный» сруб «обреченный».
– Пой: «Во Имя Твое, Исусе, предаю тлену и праху души вечной покров богомерзкий. Аше верую и исповедую, несть бо спасения души без очищения огненного».
И он, этот несчастный, запел:
– Зажигай огнь вечный, нетленный, единый во спасение сынов человеческих.
Сухое дерево вспыхнуло. Языки пламени жадно лизнули бревна «сруба священного».
– Ах! – вырвался у меня крик, полный смертельного ужаса.
И в ту же секунду похоронное пение заживо сжигаемого было заглушено гулким выстрелом револьвера:
– Изуверы! Проклятые! Ни с места!
Одним прыжком бросился Путилин на загоревшийся сектантский костер и схватил бедного полоумного сына рыбинского купца.
– Андрей Провыч, голубчик, да что ты делаешь с собой?!
– А-а-ах! – огласил вековечный бор безумно-испуганный крик «самосожигателей». – Дьявол! Сатана явился!
Путилин для устрашения выстрелил еще несколько раз.
Потухли факелы… Белые фигуры изуверов скрылись в недрах бора.
Я не буду вам рассказывать подробно о нашем возвращении. Это заняло бы слишком много времени. Скажу одно, что мы доставили «Андреюшу» его отцу.
– Какие были эти четыре слова, Иван Дмитриевич? – спросил я после моего друга, которого чествовал весь Рыбинск.
– Эти слова были: «Сруб тесовый огнем очищает». Когда я раскусил это, я понял, что речь идет о сектантах-самосожигателях.
Триумф Путилина был полный.
Клуб червонных валетов
Осмотр покупаемого дома. У нотариуса
– Как вы понимаете сами, дорогой господин Добрый, – сказал мне доктор Z, – я коснусь в рассказе о клубе червонных валетов этом знаменитом процессе – только тех выдающихся эпизодов, в которых принимал участие мой славный друг – Иван Дмитриевич Путилин.
К числу таких эпизодов относится его поистине героическая борьба с графом П., одним из главнейших «валетов». Его во что бы то ни стало надо было изловить, поймать. Но, Боже мой, чего это стоило великому Путилину!
Достаточно вам сказать, в чем вы, впрочем, сейчас убедитесь сами, что «почтеннейший граф» П. по своей поразительной смелости, дерзости, отваге, гениальности трюков ни на йоту не уступает таким «артистам», как Домбровский, Шпейер и сам блестящий экс-корнет Савин. Были моменты, когда он даже побивал их рекорды. Тогда Путилин восторженно восклицал: «Помилуй Бог, какой молодец! Вот с таким противником приятно и лестно бороться!»
Около двух часов дня к одному из подъездов огромного казенного здания Главного штаба подъехала коляска, запряженная парой чистокровных рысаков.
Сторож в ливрее бросился к коляске.
– Пожалуйте, ваше сиятельство! – браво гаркнул он, помогая выйти из нее высокому блестящему джентльмену.
Тот, опираясь на ливрейского сторожа, выскочил из коляски.
– Дорогой Михаил Григорьевич! Прошу! – приятным грудным баритоном бросил своему спутнику его сиятельство.
Невысокого роста симпатичный толстяк, одетый богато, весь в перстнях, торопливо вышел из экипажа.
Стояла поразительная жара душного июльского дня.
Толстяк отирал пот с лица.
– Жарко? – задал ему вопрос его сиятельство.
– Уф, граф! Моченьки нет!
Граф вдруг набросился на ливрейного лакея:
– Ты что это сегодня в старой ливрее? А?
Тот извиняюще улыбнулся.
– Простите, ваше сиятельство, лето теперь. Не думал, что вы пожалуете.
– Смотри, братец, я не люблю непорядка!
И повернулся к Михаилу Григорьевичу:
– Вы, конечно, не настаиваете сейчас на подробном осмотре всего дома, милый Михаил Григорьевич?
– О, разумеется, граф! Мне просто пока хотелось посмотреть, что из себя представляет этот дом. Чудесное здание!
– Н-да, недурное, – пренебрежительно бросил граф. – Ну, Лаврентий, покажи господину эту вот часть дома.
– С превеликим удовольствием, ваше сиятельство.
Приехавшие вошли в подъезд. Лаврентий пошел впереди.
Михаил Григорьевич громко выражал стой восторг:
– Чудесно! Превосходно!
– Н-да, ничего… Потом, завтра, я вам покажу весь дом. То – еще грандиознее.
Минут с двадцать продолжался осмотр.
– Боже, я задыхаюсь от этой невыносимой духоты! – каким-то барски изнеженным капризным тоном вырвалось у графа.
Михаил Григорьевич живо ответил:
– А верно изволите говорить, граф. Ну его, к Богу, этот осмотр! Теперь для меня все ясно и видно! Поедемте к нотариусу, а оттуда куда-нибудь на острова. Я, хе-хе-хе, грешный провинциал, каюсь, любитель освежиться, встряхнуться!
