— Вот смотришь порой на лесной массив невооруженным глазом, и все деревья сливаются в сплошную мутную полосу — ни стволов не различить, ни крон…
Егерь шагнул к рации.
— А возьмешь бинокль — и сразу тебе и рябина, отяжеленная гроздями, и юный кедр, пробившийся все-таки к солнцу сквозь недружелюбный кустарник, и лиственный подрост…
Егерь щелкнул тумблером, выключив беспомощный прибор.
— Так вот, однажды роль бинокля сыграла любовь. Я проходил рядовой осмотр в клинике, а по коридору в группе медперсонала шла она — высокая, стройная, молодая и такая очаровательная в наглаженном и накрахмаленном белом халате, в служебной шапочке, тоже наглаженной и накрахмаленной… — Егерь снова оживил рацию, чтобы послушать слабый треск и шум. — Старшая медсестра из нейрохирургического отделения…
Принцесса вслушивалась не только в слова, но и в искренний тон, в доверительные оттенки тоскующего по утраченному голоса — то хриплого, то неожиданно звонкого, насыщенного эмоциями.
— Старшая медсестра… — Егерь вернул рацию в небытие. — Медсестра…
Принцесса, крепко зажмурившись, пыталась как можно отчетливей, как наяву, представить себе эту непростую историю.
А он вспоминал, вспоминал, вспоминал…
5
Первая осечка
Она ворвалась в его жизнь стремительно, под мощный аккомпанемент ранней и бурной весны.
Апрельские ручьи вторили ее постоянному смеху — громкому и заразительному.
Робкие подснежники мгновенно распускались, когда она проходила мимо — крупная, статная, жаждущая непременного и долгого свидания с природой.
И он понимал эту потребность.
После очередного ночного дежурства в реанимационном аду, наполненном приторным запахом неумолимой смерти и сладкими ароматами беспомощных лекарств, она рвалась прочь из города, туда, где воздух настоян на целебной вечнозеленой хвое и пропитан бактерицидными фитонцидами.
Он старался избегать лишних подробностей о черепно-мозговых травмах и обширных инсультах.
Он брал у друга старенькую иномарку и увозил свидетельницу очередной послеоперационной мучительной кончины подальше от морга, воняющего тленом.
Машина приемисто брала с места, и грязный асфальт под еще шипованными скатами верещал о скоростном шоссе.
Она же дремала, не обращая внимания на светофоры, на часы пик, на пробку у старого моста и заторы у выезда на центральную развязку.
Он же старался не слишком газовать, а тем более не баловаться с тормозами.
Дождавшись первых березовых куртин и сосновых колков, утомленная бессилием скальпеля и бесполезностью капельниц, она убирала боковое стекло и подставляла заспанное лицо ветру, пропитанному всеобщей тягой к сезонному возрождению.
Машина, сбросив на обочине скорость, осторожно съезжала на ведущую в перелесок грунтовую дорогу.
Под колесами шуршали хрупкие скелеты прошлогодних трав.
Под колесами ломались хребтины мертвых веток.
Но на буграх, прогретых солнцем, торжествующе зеленела новая, пусть еще слабая, но упрямая поросль.
Машина замирала на поляне.
Она, не снимая белого халата, начинала метаться в неудержимом порыве меж израненных берез, истекающих соком, меж трухлявых пней, обрамленных юными побегами, вдоль зацветающего багульника…
Она походила на большую, вольную, гордую птицу.
И ему нравилось это.
А еще нравились сочные, нежные, властные губы.
И груди с ядреными сосками, упругие и неподатливые груди, не умещающиеся в его ладонях даже на треть.
И то, что она никак не соглашалась к верхним расстегнутым пуговицам добавить и все нижние.
Он одобрял ее осторожное поведение и только ждал удобного момента, чтобы предложить руку и сердце, роскошную свадьбу и бесконечный медовый месяц, — но не успел.
Когда машина после очередного березово-соснового рандеву возвращалась в город — к светофорам, заторам и пробкам…
Когда на центральной развязке их обогнал туристический автобус…
В общем, когда до первого регулируемого перекрестка оставалось меньше пяти минут езды, она тихо попросила остановиться на конечной остановке троллейбуса.
И прежде чем она втиснулась в набитый гражданами салон, произошло расставание — окончательное и бесповоротное.
Он неожиданно узнал из ее столько раз целованных уст, что она выходит замуж за бизнесмена, которому помогла встать на ноги после автокатастрофы.
Она еще что-то говорила про розничную сеть магазинов и оптовую продажу гвоздей в широком ассортименте.
А ему казалось, что сизоватый дымок от черных, сожженных опушек и прогалин вдруг попал ему в глаза — едкий и горький-прегорький дым…
6
Кошмарный плен
— Медсестра… — Егерь перестал терзать облупленный тумблер немой рации. — Старшая медсестра…
— Как я понимаю, она вскоре вышла замуж.
— Естественно, бизнесмен вцепился в ее роскошные прелести обеими загребущими лапами.
— Ненавидишь частных предпринимателей?
— Само собой. Они же, деловые и оборотистые, не понимают азбучной истины: сколько ни зарабатывай денег — их все равно будет мало.
— Даже если миллиарды долларов? — Принцесса грустновато улыбнулась.
— Лучше про денежные мешки не говорить. Они же все рабы своих многочисленных нулей. Состояние им диктует, как себя вести.
— Наверное, ты прав.
— Конечно, прав, Принси. Представь, какой они должны испытывать ужас при мысли, что все это можно однажды потерять!
— Ладно, я не хочу больше слышать о заложниках несметных капиталов.
— Да и чего это я взъелся на акул бизнеса? Нам-то это с тобой не грозит, верно?
— Но кое-кто иногда выигрывает в лотерею совершенно гигантский джек-пот.
— Нет, Принси, за любую, самую случайную удачу потом приходится слишком дорого платить.
— А по-моему, это философия слабых и неудачников.
— Так ты думаешь, что медсестре повезло с браком? Она же без любви пошла.
— Ты уверен?
— Хотя — какое я имею право ее осуждать?..
— А ты встречался с ней… после?..
— Только раз, чисто случайно, через десять месяцев — она шла с детской коляской. Там лежали очаровательные близнецы в розовых одеяльцах.
— Хоть поздоровались?
— Даже поговорили.
— О чем?
— Ну не о гвоздях же.
— Только не сочиняй, что она раскаялась.
