— Это романтический ужин, — признался он, повесив голову, и добавил: — Я не очень хорошо умею резать сыр.
— Сыр он не очень хорошо умеет резать. А о том, что я сегодня с двенадцати до пяти была на работе, что у меня было три тренировки подряд, ты не подумал?
— Не подумал о чем? — Иван не понял, при чем здесь ее тренировки.
— О том, что я голодная! Что я хочу есть! Что сыра мне будет мало!
— Динка, — прошептал он, заулыбался и прижал ее к себе. — Ты точно такая же… Точно такая же неромантичная, как и я…
— Это я — неромантичная? — Она отстранилась и сверкнула глазами в поддельном гневе. — Я очень романтичная! Просто мне кажется, что тарелка с макаронами и парой котлет выглядела бы на этом столе более романтично, чем этот твой сыр…
Он поцеловал ее в кончик носа, отстранился, сказал:
— Я сейчас, — и побрел на кухню.
— Эй! Ты куда? — Она остановила его на полпути.
— Я сейчас тебе макароны разогрею, — объяснил Иван. — С котлетами. Как это ты точно угадала… У нас как раз макароны…
— Что?! Макароны разогреешь? О господи… Макароны… Ну что мне с этим делать, а? Ну как так можно? А ну, иди сюда. Немедленно иди сюда! Какие еще макароны! Ну какие могут быть макароны? О господи…
Он послушно вернулся, остановился рядом, глупо улыбаясь.
— Немедленно поцелуй меня. Сейчас же, слышишь? И прекрати думать о макаронах. Думай только обо мне, и ни о чем… Ни о чем больше не думай…
Он немедленно поцеловал ее и немедленно забыл о макаронах, и о романтическом ужине, и обо всем на свете. И думал — только о ней. Только о ней, и ни о чем больше.
Он целовал ее и думал о том, что она потрясающе страстная. И чувствовал в душе непонятную легкую горечь оттого, что кто-то разбудил в ней эту страсть и научил ее быть такой несдержанной, нескромной. Что с кем-то она постигла науку любви, изучила свое тело, научилась понимать его язык. Пока он еще способен был что-то соображать и о чем-то думать, эта непонятная ревность гнездилась в душе тонкой змейкой, сворачивалась упругими кольцами. Ревновать к прошлому — нет ничего более глупого, а тем более ревновать к прошлому женщину, которая была замужем и имела почти взрослую дочь.
Все эти мысли вихрем пронеслись в голове — и исчезли, взметнувшись облаком невесомого пара и растворившись в обжигающих лучах растущего изнутри пламени. В ее шепоте, в ее бесконечном, таком драгоценном, бормотании. Каждое ее слово он ловил губами и пробовал на вкус, зная наверняка, что никакое, даже самое дорогое французское вино не сможет сравниться с этим восхитительным вкусом ее губ, шепчущих уже знакомые, уже родные и такие важные, абсолютно бессмысленные слова.
Взрыв назревал внутри с первой секунды — но он знал, что сумеет сдержать себя, что будет еще долго бороться с собой за каждый ее тихий стон, за каждый ее вскрик, он будет бороться с собой, чтобы она кричала и стонала очень долго. Он сумеет свести ее с ума по-настоящему, сумеет заставить забыть все на свете и сделать так, чтобы мир вокруг нее исчез — точно так же, как исчез сейчас его собственный мир. И только в тот момент, когда она вдруг широко распахнула почерневшие глаза, а потом снова зажмурилась, впилась ногтями в его плечо и громко вскрикнула, он вдруг понял, что бороться с собой у него уже больше нет сил. И почти потерял сознание, оказавшись в ослепительно ярком промежутке между мирами.
Очнувшись, он увидел Диану, которая лежала рядом на предварительно застеленной неромантичным Иваном постели. Опираясь на локоть, она тихонько целовала его покорябанное плечо. Увидев, что Иван открыл глаза, она улыбнулась и спросила:
— Больно?
Он кивнул и сказал:
— Кошка…
Она застыла на миг, напряглась. Он почувствовал это ее напряжение, но не успел ни о чем спросить, потому что она очень быстро стала прежней, уютно устроилась у него под мышкой и, гладя рукой по животу, принялась тихо рассказывать:
— Таньке сегодня сон приснился… Какой-то невероятный совершенно медведь. Одно ухо у него, говорит, зеленое, другое голубое, а сам медведь розовый и большой… Она же обожает мягкие игрушки, ты сам видел, сколько их у нее… И теперь требует этого медведя себе на день рождения, представляешь? Розового, и чтоб непременно одно ухо голубое было, а одно зеленое… Где его теперь искать, такого медведя, ума не приложу… А день рождения у нее скоро, через десять дней…
— Дин, — позвал он, чувствуя, что она говорит сейчас совсем не о том. — Динка. Я люблю тебя, правда.
— Ты как думаешь, такие медведи вообще существуют? Розовые, с одним ухом голубым, а одним…
— Динка.
— …а одним зеленым… Нет, правда? Мне кажется, что таких медведей не бывает…
— Я люблю тебя. При чем здесь медведи?
— Она на день рождения такого медведя хочет…
— Я все равно тебя люблю.
— Ах ты господи… Иван… Ну что ты заладил… Ну, я тоже тебя немножко… Кажется, люблю…
— Ах ты господи…
— Это мое слово… Ты украл…
— Еще раз скажи. Скажи, пожалуйста, а?
— Ты украл…
— Да нет, не это… Дин, я люблю тебя и я счастлив сейчас, как дурак… Как-то ненормально счастлив, знаешь… У меня в первый раз такое… Скажи…
— Ну что тебе еще сказать? Я ведь уже сказала… А почему как дурак? Что, по-твоему, только дураки счастливыми бывают?..
— Да нет, наверное… Может, умные тоже… Хотя не знаю, я только про себя знаю, что счастлив… Что счастлив и что люблю тебя…
— Еще…
— Люблю тебя.
— Еще!
— Люблю…
Она тихонько засмеялась. Потом подняла лицо, склонилась над ним и прошептала в самые губы:
— Иван. Я не об этом… Если у нас есть время — я хочу еще. Понимаешь?
Через час Диана уже сидела на кухне и наворачивала за обе щеки макароны с котлетами. Бутылка вина была перенесена туда же и раскупорена — Диане понравилась Иванова кухня, и она категорически отказалась от романтического ужина за столиком в комнате. Здесь же стояла тарелка с некрасиво нарезанным сыром, который время от времени Диана тоже подхватывала вилкой.
Иван сидел рядом и любовался ею. Диана, у него дома за кухонным столом с завидным аппетитом поедающая макароны с котлетами, казалась ему убийственно привлекательной. Почти такой же, как в голубом халате, тапочках, с верхушкой от ананаса на голове вместо прически. Или, может быть, даже еще более убийственно привлекательной. Он молчал, потому что не мог произнести ни слова, млея от этого зрелища, а она умудрялась одновременно жевать и разговаривать.
— Ума не приложу, что теперь делать с этим медведем. Она правда его хочет. Говорит — если он мне приснился, значит, он где-то есть.
