Прошла в салон, проехала несколько остановок, отстраненно как-то подумав о том, что автобус едет в направлении ее дома. «Вот и все, — пронеслось в голове. — Это конец. Теперь уже на самом деле конец…»
Вышла на своей остановке, вошла в подъезд, открыла дверь ключами. Разулась, повесила на вешалку куртку, не замечая своих движений, машинально. Разве теперь можно было что-то изменить? Теперь уже нет, точно нет. «Тебе нужно повзрослеть», — вспомнила она чей-то голос. Если бы только она знала, как это сделать. А может быть, не повзрослеть, а просто поумнеть наконец? Перестать жить, поддаваясь одним только импульсам, включай голову — хотя бы иногда. Если бы…
Не было бы тогда всего этого кошмара в школьном вестибюле. Не было бы бегства в Москву — бегства, которое она совершила, точно так же поддавшись импульсу — защитить мать, оградить ее от навалившейся по вине дочери тяжести, хоть как-то облегчить эту тяжесть. Много чего, о чем впоследствии приходится жалеть, просто не случилось бы, если бы она могла заглушать голос чувств голосом разума. И угораздило же ее такую на свет родиться…
И вот теперь — очередной «экзерсис», как раз в ее стиле. Каких-то полчаса назад она была одержима собственной идеей. Теперь та же идея казалась ей нелепой — ничего более нелепого придумать было просто невозможно. Теперь уже при любом исходе ситуации она остается в проигрыше. Что и кому она пыталась доказать? Теперь уже это не имеет никакого значения, абсолютно никакого…
Впервые, наверное, в жизни ей захотелось с кем-то поговорить, с кем-то поделиться своей тяжестью, которая в этот раз казалась ей непосильной. Впервые в жизни она с легким сожалением подумала о том, что у нее нет подруг, нет приятельниц, что у нее вообще никого нет — ни одного близкого человека на свете, нет ничего, кроме неба за окном и вечного одиночества. Кроме, пожалуй, мамы…
Сердце дрогнуло — вот же оно, есть! Только как это бывает? Как это вообще происходит между двумя людьми, когда один из них рассказывает другому о том, о чем рассказать так трудно, как это происходит? Она не знала — просто у нее не было такого опыта. Потянулась к телефонной трубке, набрала, с трудом восстановив в памяти, номер телефона. Услышала голос матери, сказала:
— Мама. Это я, Маша.
— Что случилось? — В голосе матери сквозила все та же тревога, с которой она совсем недавно провожала ее.
Она молчала. «Ну вот же, — подсказывало внутри, — вот же, тебя спросили — ответь…»
— Случилось. Мам, ты помнишь того парня, который… С которым я встречалась в десятом классе, и потом вся эта дурацкая история…
— Помню, конечно, Маша. В десятом классе.
— Помнишь? — переспросила она недоверчиво.
— Конечно, помню. Да что случилось-то, Маша?
— Случилось…
«Рассказала. Все-таки рассказала, — удивлялась она самой себе, когда повесила спустя сорок минут телефонную трубку. — Так просто это, оказывается. Просто рассказать…»
Стало немного легче. Мать не говорила слов утешения, она просто выслушала ее внимательно, и это было самое главное. Не стала учить жизни, не стала твердить о том, что она поступила неправильно. Это было и так понятно. Она просто выслушала ее внимательно, а потом, помолчав некоторое время, спросила:
— Как ты думаешь, Маша, он согласится? Ну, на эти деньги, чтобы…
— Да что ты, мама! Конечно, не согласится!
— Ты уверена?
— Уверена.
— Тогда тебе не о чем переживать. Если он сразу откажется — он и не узнает, кого ему, собственно, предлагали… Подумай сама, представь себе: к чему в данной ситуации подробности, которые тебя касаются? Подумай, представь себе — он просто откажется и все. У Глеба нет, случайно, твоих фотографий?
— Нет.
— Ну вот. Не станет же он ему называть твою фамилию, имя и адрес. К чему? Если бы, конечно, он согласился — тогда, наверное, другое дело. Вы как вообще договаривались?
— Да никак мы не договаривались, мама! Мы вообще ни о чем не договаривались, я просто разозлилась на него так, что даже дышать трудно стало. Захотела доказать что-то ему, себе… А теперь даже и не знаю что.
— Ну и не переживай тогда. Ничего он об этом не узнает. Просто пошлет подальше твоего Глеба и так никогда и не узнает…
— Спасибо, мам. Ты лучше всякой Службы спасения. Я как-то сама не догадалась обо всем этом.
— Да не за что… Маша, я у тебя хотела спросить… Можно?
— Спрашивай.
— Этот человек… Этот Алексей — он для тебя на самом деле так важен? До сих пор?
— До сих пор. Важен, — ответила она просто.
— Знаешь… Знаешь, Маша, я тебе кое-что рассказать хотела. Конечно, сейчас все это уже не имеет значения, столько лет прошло, и все-таки…
В этот момент в дверь кто-то позвонил. Сердце упало куда-то вниз, на мгновение перестало биться. «Глеб», — промелькнула догадка.
— Мам, ты извини, — сказала она торопливо. — Я тебе потом перезвоню, там, кажется, Глеб пришел.
— Перезвони, Маша, обязательно. Я буду ждать…
Повесила трубку, подбежала, повернула дверной замок, открыла и увидела Алексея.
Шесть лет снова промелькнули перед глазами — быстро, настолько быстро, что он не успел еще вдохнуть воздух, не успел сказать первое слово, которое все никак не мог придумать и потом придумал наконец:
— Привет.
Она была такой же. Как будто он просто вышел в магазин купить хлеба и теперь вернулся — разве может измениться человек за какие-то пять минут? Она была такой же, опять не успела причесать волосы, и даже кофточка на ней была такая же — розовая, и кухонное окно у нее за спиной темнело звездным квадратом, последним штрихом такой знакомой до боли картины.
— Привет, Машка, — снова повторил он и добавил уже совсем глупо: — Это я.
Она смотрела на него, и глаза ее менялись с каждой секундой. Секунды отсчитывали время, приближали наконец к тому заветному нулю, который еще совсем недавно казался недосягаемым. В глазах было и удивление, и радость, и страх отчего-то, он точно сумел разглядеть промелькнувший в них страх, не успев разобраться в его причинах, увидел слезы — те самые соленые слезы, которые когда-то он целовал так легко…
— Привет, — ответила она наконец и продолжала стоять на месте не шелохнувшись. — Как ты меня нашел?
Он подумал о том, что сердце, наверное, сейчас разорвется. Придумал же кто-то — любовь. Зачем? По законам логики — не должно было бы быть на свете этого чувства между людьми, в кровном родстве не состоящими. Любовь матери к ребенку — это понятно, это двигатель борьбы за существование, гарантия того, что человеческий детеныш, окруженный любовью матери, выживет. Что род человеческий не пресечется, а будет продолжать себе жить дальше, медленно поднимаясь по ступеням эволюции. Такая любовь понятна и логически объяснима. А эта, другая? Когда живешь шесть лет на свете — и будто бы не живешь совсем, потому что жить не можешь без какого-то человека, обыкновенного человека с двумя ногами, с двумя руками и головой, как у всех. Которого раньше не знал и жил себе спокойно, а потом вдруг встретил случайно и понял отчетливо, что жить без него не можешь. Ведь тысячи, миллионы людей, мужчины и женщины, живут же на свете, прекрасно живут без нее, без Машки Сорокиной, и только он один не может. Не может, хоть ты тресни. До чего же все это глупо получается… Ну же, сердце, остановись. Заткнись ради Бога, совсем ничего не слышно за этим сумасшедшим боем. Кажется, она что-то сказала…
