«Ты меня совсем не знаешь!» – хотелось кричать ему.
Но Джина продолжала ласкать его, и ее взгляд сделался мечтательным и отсутствующим, и Макс решил, что лучше помолчит, потому что все равно не сможет выговорить ни слова.
Она взяла его за руку и поднесла ее к своей груди, и от этого и от того, что она делала другой рукой, он едва не кончил. Почему, черт побери, его сегодня бросает из одной крайности в другую? Спасение одно: убраться подальше от ее тела и ее рук. Макс осторожно дотронулся до нее большим пальцем.
Джина сладко застонала, немного привстала и опять опустилась, принимая его в себя.
Он хотел оставаться неподвижным и предоставить все ей, но, когда она начала двигаться и наклонилась вперед и ее грудь оказалась прямо перед его лицом, понял, что не выдержит. Он поймал ртом тугой безупречный сосок, втянул его в себя, прикусил, наверное, делая ей больно, и начал двигаться вместе с ней, погружаясь в нее все глубже, все самозабвеннее, все грубее…
– Макс! – крикнула Джина, и он понял, что она приближается к оргазму. – О, Макс…
Он не стал больше сдерживать себя, забыл обо всем и покорно отдался подхватившей его волне сокрушительного, невыносимого наслаждения.
А когда спустя несколько минут или часов волна схлынула, он услышал тихий смех Джины. Она целовала его, и Макс чувствовал на губах соленый привкус ее слез.
– Спасибо, – прошептала она. – Я этого хотела. Я этого очень, очень хотела.
Макс ничего не ответил ей. Он не мог. Он думал о том, что они только что сделали – что он только что сделал, – и чувствовал, что мир вокруг рушится и все обломки валятся прямо на него. Он дотронулся до лица Джины, радуясь, что она слишком счастлива сейчас, чтобы заметить его состояние.
Но, когда дело касалось Макса, Джина всегда все замечала.
– Бах! – чуть слышно прошептала она ему на ухо. – Да?
Он кивнул и закрыл глаза. Что он наделал?
И – самое главное – что будет делать дальше?
– Спи, – прошептала Джина, словно угадав его мысли, и встала с постели.
Она вернулась почти сразу же и протянула ему полотенце, а сама осторожно сняла с него презерватив и опять исчезла в ванной.
Макс подумал, что надо встать, одеться и немедленно уйти, но она уже вернулась и стояла в дверях, обнаженная и красивая, как кинозвезда. Если он попробует уйти сейчас, то опять будут разговоры и споры, и слезы, а он слишком устал от всего этого.
Лучше подождать, пока она заснет.
Джина щелкнула выключателем и комната погрузилась в темноту, а Макс сразу же пожалел об этом, потому что уже не мог видеть, как она идет к кровати. Она легла рядом, натянула одеяло, прижалась к нему – такая мягкая и теплая – пристроила голову у него на плече и по-хозяйски закинула ему на бедро длинную, гладкую ногу.
Все это совершенно недвусмысленно означало: «Не уходи».
Макс молчал, глядя в темноту.
– Спасибо, – еще раз прошептала Джина.
Он боялся открыть рот, потому что знал, что не сможет сказать ей ничего хорошего.
Он молча лежал, ждал и думал о том, как же будет жить дальше.
Джина немного поерзала, прильнула к нему еще ближе и наконец задышала ровно. Уснула. Ее мягкая грудь прижималась к его боку, рука лежала на груди, а бедро – на органе, который – черт бы его побрал! – опять начинал подавать признаки жизни. Что-то сегодня он совсем взбунтовался.
Макс ждал, считая минуты, а потом вдруг вздрогнул и понял, что лежит с закрытыми глазами и уже не помнит, сколько времени прошло, с тех пор как Джина заснула.
Рука, лежащая на его груди, была теплой, тяжелой и как-то странно успокаивала.
Потом Джина пошевелилась, ее рука скользнула вниз, нащупала непокорный орган…
– Ммм-м, – мечтательно протянула она и опять уснула, так и не выпустив его.
Макс подумал, что долго этого не выдержит, вздохнул и мгновенно заснул.
20 февраля 1945 года
Милая Дот!
У меня совсем мало времени, и я успею написать тебе всего несколько слов. Но я решил, что это лучше, чем ничего. Ваши с Джолли письма – это единственное, что поддерживает меня сейчас. Прости, но я не могу отвечать вам так же часто.
И еще прости меня за последнее письмо, в котором было чересчур много жалоб. Я горжусь тем, что воюю за свою страну. Поверь, это действительно так. Но иногда мне действительно горько видеть, как относятся к моим людям даже механики на аэродроме. Белые механики.
Немцы выказывают нам гораздо больше уважения. И местные женщины охотно встречаются с ребятами из моего полка. Представляешь, один из моих офицеров даже обратился ко мне за разрешением жениться на девушке из Мюнхена. На белой девушке. Похоже, ни ее саму, ни ее семью нисколько не беспокоит его цвет кожи. Может, такое отношение характерно только для немцев. С другой стороны, я слышал, что все обернулось бы совсем по-другому, если бы капитан Джонсон оказался евреем.
Я не понимаю таких вещей. Я не понимаю, почему люди всегда стремятся найти препятствия – не расу, так религию. Я не понимаю, почему им больше нравится замечать разницу, чем искать сходство. Ведь мы все так похожи.
Мы все хотим, чтобы нас любили.
И это, наверное, самое главное.
Мне стыдно в этом признаваться, но я очень устал и мечтаю только об одном – вернуться домой.
Твой друг,
Уолтер
18 марта 1945 года
Милый Уолт!
Я тоже очень хочу, чтобы ты поскорее вернулся домой.
Кстати, во мне есть одна четвертинка немецкой крови – наследство от мамы.
И мне совершенно наплевать, кто ты – буддист, мусульманин или католик, а может, язычник, или еврей, или баптист…
Да, так ведь ты и есть баптист. И что это меняет? Ровно ничего. Мы с Джолли каждое воскресенье ходим в баптистскую церковь, потому что она тоже баптистка. И потому что музыка в ней гораздо лучше, чем в унитарианской. И люди добрее и приветливее. Это хорошая церковь, радостная церковь. В ней славят Господа и молятся о мире и гармонии.
Я хочу, чтобы моя свадьба состоялась именно в этой церкви. И, надеюсь, уже скоро.
С любовью,
Дот
17 апреля 1945 года
Милая Дот!
У нас тут поговаривают, что русские уже подошли к Берлину. Дни рейха сочтены. Я каждый день молюсь, чтобы эта война поскорее закончилась.
