Она собственноручно опустила в мисочку с ароматным травяным отваром тряпицу, умело наложила на лоб больного, а затем поднесла к его губам кружку с темной, терпкой жидкостью.
— Вы нездоровы, синьор Буонарроти! — объяснил фра Пьетро, высунувшись из-за плеча аббатисы, которая была не только решительной, но и достаточно крепкой для синьоры своего возраста. — Но доктор-то доктор оказался прав! Спирт действительно полезна штука, он сохранил вашу жизнь!
Аббатиса жестом отправила монашек прочь, заперла дверь и добавила:
— Вас пытались отравить, синьор, — ее голос звучал глуховато. После каждой фразы матушка Мария делала паузу, отчего слова приобретали особенный вес. — Сильный яд проник в ваше тело через укол. Вы до сих пор живы лишь потому, что алкоголь ослабил действие отравы. Брат Пьетро много облегчил ваши страдания, приняв ранку за укус насекомого. Вы еще слабы, но будете жить, синьор, — настоятельница привычно уложила его в постель и укрыла одеялом. — В наших стенах вы получили противоядие.
— Матушка Мария опытный лекарь, вам вправду здорово повезло.
— Лесть — это лишнее, фра Пьетро, — поджала губы матушка. — Страждущие в нашем лазарете иного рода, их телесные страдания лишь следствие душевных недугов.
— Сестры здешней обители посвятили себя хлопотам о душевнобольных, которые содержатся в богадельне, — объяснил фра Пьетро, пока аббатиса вынимал из рукава и пробегала глазами записку от отца Джироламо, чтобы освежить в памяти содержание. — Отче просит помочь вам. Считает, мой опыт ухода за недужными будет полезен для поимки некоего душителя, — она подняла глаза на Микеланджело — в них скользнула искорка живого интереса. — Я готова. Спрашивайте!
Дело обернулось неожиданной стороной: Микеланджело надеялся расспросить о семейных делах и племянике не столько матерь Марию, сколько синьору Лавинию-Флору. Он прикрыл глаза, издал слабый стон и отвернулся к стене, представив фра Пьетро вести беседу — болезнь тоже дарует человеку некоторые преимущества.
— Скажите матерь Мария, часто безумные могут быть опасны?
Четки ритмично защелкали в пальцах аббатисы.
— Более всего душевнобольные опасны для себя самих, ибо не контролируют собственный разум. Душевное нездоровье проявляется различным образом. Часто, имеет форму припадков. Порой безумие принимают за одержимость, — терпеливо разъяснила матушка Мария. — У скорбного рассудком мало шансов расчетливо совершить преступление, например, ткнуть в человека отравленной иглой, позаботившись, чтобы этого никто не заметил. Омраченный разум неспособен предвидеть последствий собственных действий и сообразить, как скрыть преступление.
— Простите, матерь Мария, но мне приходилось слышать от отцов-инквизиторов, как сложно бывает изловить распоясавшегося безумца…
Аббатиса едва заметно приподняла брови — замечание ей совсем не понравилось.
— Многие безумцы постоянно пребывают в мире, подобном сну. Он существует лишь в их замутненном сознании, в нем действуют иные обстоятельства и иная логика. Безумца бывает сложно изловить, руководствуясь обычной логикой здоровых людей. Надо понять, каков его мир, чтобы помочь.
— Значит, вам удается исцелять душевнобольных?
— Исцелять? Нет. Их недуги неизлечимы. Господь помыслил душевные болезни, дабы через помощь сим убогим мы совершенствовали наши души и укрепились в вере. Но некоторых удается возвращать к жизни среди нормальных людей. Умалишенные не обязательно агрессивны, но обращение с ними требует осторожности. Поэтому абсолютно все помещения в монастыре запираются исключительно снаружи, даже кубикула
[25]
которую отвели вам.
Аббатиса взяла с подноса большой медный колокольчик, придерживая язычок, дабы избегнуть лишнего шума, протянула гостю.
— Возьмите синьор. Звук хорошо разносится по всему амбулаторию. Если возникнет потреба, позвоните и вас отопрут. По вашей просьбе вам представят сосуд для природных нужд, воду или пищу. Еда скромная, мы не делаем различия в рационе между гостями и братией. Мне пора идти к службе. Поправляйтесь!
Закаленные черным трудом руки матушки Марии выглядели достаточно крепкими, чтобы туго затянуть петлю на чужой шее. От одной этой мысли Микеланджело сделалось тревожно и душно. Возможно, яд продолжал бродить в его телесных членах, отравляя ткани и душу. Кому только потребовалось травить его таким дорогим способом? Ведь яд, смертельная доза которого умещается на кончике иглы, раздобыть непросто и дорого!
Он вздохнул и перевернулся — набитый конским волосом матрас впивался в тело, как шипы Железной Девы. Кто мог уколоть его отравленной иглой? Да кто угодно — он целый вечер просидел в таверне, которая кишела народом. За кувшин доброго вина, звонкую монету или просто ради шутки любой мог согласиться кольнуть булавкой скульптора — его неведомому врагу не было нужды наносить укол самому.
Простыни напитались разлитой в воздухе влагой, казались липкими на ощупь. Он мысленно чертыхнулся, напоролся взглядом на распятие, перекрестился и вполголоса попросил прощения за эдакое непотребство. Кому пришло в голову избавиться от него?
О том, что отец Джироламо вынудил его участвовать в поисках «нагого душителя», мало кто знает.
Тем более он еще не успел вызнать ничего стоящего внимания…
Стоп! Он уже знает. Микеланджело бросило в пот — он знает, что подлинная, античная статуя Вакха уцелела. Беда, что о проклятом изваянии знает не только он один, а еще целая прорва народу. Его записка к Филиппе исчезла, теперь одному языческому богу известно, сколько народа успело прочитать этот листок.
* * *
…Сон услужливо завертел его в хороводе лиц: хмурил брови правовед Таталья, два лекаря весело отплясывали в компании мертвецов, скелетов и тощей синьоры Косма на крыше чумного барка, сержант из городской стражи скалил желтые кроличьи зубы, за его спиной корчились от хохота подмастерья. Над всем этим веселым безумием проплывала фигура святого отца Джироламо, огромная и темная, как грозовое облако…
* * *
Он проснулся, резко сел на койке и встряхнул медный колокольчик. Кубикула, галерея и весь мир кругом наполнились пронзительным металлическим звоном.
* * *
Серый свет утра застал синьора Буонарроти в монастырском саду, компанию ему составляла сестра-ключница. Добросердечная женщина накормила его простым, но сытным завтраком и теперь с гордостью демонстрировала свои владения. Он бродил по аллеям, обсаженным кипарисами, дивился покою и тишине. Среди вечнозеленых кустарников и голых мокрых ветвей мелькали белые уборы монахинь и серые платья сестер-мирянок, хлопотавших по хозяйству. Дорожки были тщательно выметены, кусты выстрижены с большим тщанием, в декоративных прудиках плескались золотые рыбки.
На мраморной скамье восседала сестра в компании двух девиц в одинаковых простых платьях. Одна мрачно поглядывала исподлобья, другая же имела выпуклый лоб и нестираемую улыбку деревенской дурочки. Монахиня молча следила за тем, как девушки плетут корзины, иногда поправляла их. Выходило совсем неплохо. Некоторые душевнобольные, объяснила ключница, способны перенять простые, механические навыки. Сестры обучают их плести корзины, расписывать красками посуду или мастерить искусственные цветы на продажу, чтобы несчастные имели собственный заработок и не были в тягость родне. Немало таких, что стараниями матушки-настоятельницы приспосабливаются к жизни достаточно, чтобы вернуться к своим семьям. Но большинство несчастных обречено оставаться в монастырском доме презрения до конца жизни. В этом нет никакой беды — убогим живется здесь лучше, чем в родном доме!
