– Что с тобой стряслось? – мягко спросил я, подходя к кровати.
– У меня началась лихорадка, – проскрипела она пересохшим горлом.
– Когда ты возвращалась от рыбного прилавка? Птичка, когда это началось?
– У меня красные точки, и дышать больно.
– Миссис Боэм очень о тебе беспокоится.
– Я знаю. Простите, что я так всех утруждаю.
Я сидел на краю кровати, готовясь произнести откровенную ложь, сказать, что она ничуточки никого не утруждает. Удрученно спорил с собой, сказать ли очень больной девочке, что ее друга и вправду разорвали на части, или дать другу уйти неотомщенным. Мне нужны ответы, однако этот разговор ранит маленького птенчика до костей. Но еще не успев ничего сказать, я заметил одну странность.
– А о чем вы разговаривали, прежде чем ты пошла за рыбой? – будничным тоном спросил я.
Взгляд Птички скользнул к окну, глаза внезапно стали бездонными и непроницаемыми.
– Не помню, – прошептала она. – Тут есть вода?
Я поднес чашку к губам Птички и смотрел, как она осторожно двигается, просто кукла, а не девочка. Потом я поставил чашку на место.
– А если я скажу, что миссис Боэм очень расстроилась и уже рассказала мне о вашем разговоре?
Правда на грани лжи.
Чуть дернулась. На волосок, кожу чуть подцепило булавкой.
– Она хочет отправить меня в церковный приют, – вздохнула Птичка. – И я пойду, если она и вправду так меня не любит. Я сказала, я заплачу за чашку, мне жаль, что все так вышло, но она продолжала твердить «лучше подходит». Я думала, вы позволите мне остаться, если она не будет слишком клевать вас. Если она не уговорит вас. Но я уйду, когда мне станет лучше.
– Тогда нам лучше не оставлять тебя без свекольного сока. Или это шелковица? Сразу и не разберешь.
Мне бы не хотелось еще раз увидеть на лице Птички такое выражение. Птенчики злятся, когда ты разгадываешь их шарады. В одно давнее утро Вал вымазался дикой клубникой, надеясь увернуться от работы по выделке лошадиной шкуры – лошадь пала от бешенства, – и пришел в ярость, когда эта проделка ему не помогла. В конце концов, дубление – отвратное занятие. Но Птичка вспыхнула и поникла, как взрослая. Цветок вины, а следом – падение подстреленного в воздухе голубя. Мне хотелось сказать, чтобы она разучилась так делать, чтобы снова злилась, как все дети.
– Припарка горячевата, – сказала она уже нормальным голосом, чуть улыбаясь.
Обаяние, следующее за разоблачением. Она взглянула вниз. Искусно нанесенные на шею и грудь красные пятнышки едва начинали розоветь под резко пахнущим мешочком. Она уселась и резко шлепнула его на столик.
– Обычно свекольный сок не расплывается. Я стащила одну свеклу из кладовки, перед уходом, а потом попросила мальчишку-газетчика порезать ее перочинным ножиком.
– Хитро.
– Так вы не злитесь?
– Я определенно разозлюсь, если ты не сможешь прекратить лгать хотя бы на десять секунд.
Она чуть прищурилась, оценивая.
– Тогда мир. Я больше не рассказываю байки.
Она выбралась из простыней и уселась передо мной по-индейски.
– Спросите меня о чем-нибудь.
Я замешкался. Но из нее уже вытянули столько жил – наверное, и мы тоже, – что в милосердной отсрочке не было никакого милосердия. Поколебавшись еще секунду, я снял шляпу и положил ее на красно-синее лоскутное покрывало. Глаза Птички вновь расширились при виде очевидного знака – в ее сторону торопятся какие-то мрачные вести.
– Ты знаешь женщину по имени Шелковая Марш? – спросил я.
Девочка вздрогнула и рывком села на колени, испуганная ручка стиснула простыню.
– Нет-нет. Нет, я никогда…
Остановилась, поморщилась, прекрасно понимая, что уже выдала себя, и медленно выдохнула через рот.
– Она здесь, да? Она меня нашла. Я не вернусь туда, я…
– Ее здесь нет. Мне не следовало пугать тебя. Я и не собирался, но мне нужны ответы. Они для меня важнее твоего отдыха. Прости. Птичка, когда ты сказала, что они собираются разорвать кого-то на части… Мы нашли тело. Примерно твоих лет, может, чуть старше, и из того же дома.
Птичка помолчала. Сдвинулась на кровати, высвободив из-под себя ноги, и спросила идеально ровным тоном:
– Откуда вы узнали, что мы из одной норы?
– Мне помогли его опознать, хотя я до сих пор не знаю его имени. А ты… ну, твоя рубашка. И еще ты сказала, что… кого-то поранят. И в прошлом году ты болела ветрянкой. Посмотри сама.
Птичка изогнулась посмотреть на две почти исчезнувшие оспинки у основания тонкой шеи, а потом подняла голову с неожиданной и сердечной ухмылкой. Один из нижних зубов у нее был кривым и дружелюбно подталкивал соседа.
– Вы, мистер Уайлд, круто рубите. От вас ничего не скроешь. Это потому что вы в «медных звездах»?
– Нет, – признался я, радуясь, что она больше не расстраивается. – Это потому, что я привык работать барменом.
Она глубокомысленно кивнула.
– Ну, вы правильный человек, правильнее многих. Я такое сразу замечаю. Простите, что пыталась поначалу вас надуть, но это…
Птичка откашлялась, еще одна неприятно взрослая привычка, от которой мне хотелось ее избавить.
– Что вы хотите узнать?
– Правду.
– Вам она не понравится, – уныло сказала она, теребя подол рубашки. – Не надо.
– Как звали твоего друга?
– Лиам. У него не было фамилии. Он пришел с верфей, выпрашивал там объедки у матросов и грузчиков. Пришел к нам два года назад. Сказал, что устал давать бесплатно то, за что по справедливости следует платить, и что у Марш хотя бы неплохо кормят.
Я застыл. Стараясь не выдать языком тела слова, которые я не выпущу изо рта, даже истекая кровью. Такому не должно быть места на земле.
– И что случилось с ним вчера вечером?
Птичка пожала плечами, беспомощно и апатично.
– Вчера вечером пришел человек в черном капюшоне.
– Человек в черном капюшоне – это тот, кто поранил Лиама?
– Да.
– Ты знаешь, как его зовут?
– Никто не знает, и как он выглядит, тоже. Я думаю, он какой-то дикарь. Может, краснокожий индеец или турок. Иначе зачем ему прятаться?
Я мог бы назвать несколько причин, но не стал ими делиться.
– И как вышло, что ты оказалась вся в крови?
Птичка стиснула зубы, яростно захлопнутая дверь.
– Мне не хочется об этом говорить. Это кровь Лиама. Я вошла и увидела… не хочу говорить.
Я подумал подтолкнуть ее, но потом с отвращением отбросил эту мысль. Есть еще немало вопросов, незачем твердить о худших.
