— Рот открой, — потребовал Коська.
— На! — Ваня охотно открыл рот, демонстрируя всем, что во рту абсолютно пусто.
— Шире открой, — снова потребовал Коська. — Может, ты пуговицу за щеку спрятал.
Жилкин, прижав язык к зубам, открыл рот так широко, что в него можно было запросто просунуть кулак. Пуговицы за щеками не было.
— А теперь язык подними, — не унимался Коська.
— Может, тебе еще и булочки у задницы раздвинуть? — возмущенно посмотрел на него Ванька.
— Давай, поднимай свой язык, коли тебе говорят, — поддакнул кто-то из пацанов.
Жилкин поднял язык. Под ним лежала пуговица. Та самая, деревянная, от плаща, с двумя сквозными дырками посередине.
— Ага! — победно воскликнул Коська. — Проиграл!
— Ничего не проиграл, — огрызнулся Ваня. — Просто не получилось проглотить с первого разу…
— Ладно, глотай со второго разу, — милостиво разрешил Коська, злорадно ухмыляясь. — Но смотри: третьего разу — не будет!
Кушать хотелось сильно. В доме по утрам на Ваньке экономили, поскольку знали — в училище покормят. Да и он, зная, что завтрак непременно будет, а, возможно, и не один, не рвался есть дома по утрам, рассчитывая на училище. А вот теперь он мог не только проспорить и уронить свой авторитет среди товарищей, но еще и лишиться завтрака, что никак нельзя было допустить. И Жилкин, вздохнув, проглотил Коськину пуговицу. Однако дальше горла она не пошла…
Сначала Ваня почувствовал, что ему трудно дышать. Он попытался глубоко вздохнуть, но получилось что-то вроде сдавленного кашля. Жилкин побагровел, силясь что-то сказать, но получился лишь глухой сип:
— Пу-го-ви-ца за-стря-ла…
Кто-то ударил его кулаком по спине, но кроме боли Ваня ничего не почувствовал: пуговица в горле сидела крепко. Он попытался покашлять, но и из этого ничего не вышло. Невозможно было ни вздохнуть, ни выдохнуть.
В голове у Вани закружилось, и пол стал шататься, как дно легкой лодки на речных волнах. Стены задвигались и норовили свалиться прямо на него.
Кто-то из пацанов побежал за взрослыми. Через какое-то мгновение Ваня почувствовал, что его кто-то обхватил сзади. Затем ему в живот уперлось что-то твердое, и на это твердое резко нажали, прижав ему при этом локти к бокам. Потом еще и еще. Ваня вдруг кашлянул и через малое время уже заходился в неуемном кашле, светлея лицом, которое еще минуту назад было цвета вареной свеклы. А на полу, словно насмехаясь над ним, лежала и смотрела прямо на него своими круглыми глазами-дырочками злополучная пуговица…
Больше в училище фокус с пуговицами он не проделывал. Правда, пару-тройку раз все же повторил этот свой коронный номер, учась уже в гимназии, однако, наученный горьким опытом, вовремя остановился и переключился на картишки. Науку лукавить и передергивать картишки Ваня постиг быстро, поскольку мальцом был способным, и если бы эту его способность суждено было направить во благо, Жилкин сегодня, самое меньшее, имел бы уже звание адъюнкт-профессора и вел бы семинарские занятия со студентами университета. Однако его энергия уходила в совсем иное русло, причем зачастую не благонамеренное, а порой даже не всегда законное.
Однажды его и гимназиста Румянцева застукали за игрой в карты прямо на уроке. На первый раз обошлось внушением со стороны инспектора гимназии. Но Жилкин был предупрежден, что если еще раз будет пойман за руку в каком-либо неблаговидном поступке, встанет вопрос об его отчислении из гимназии. С полгода он вел себя тише воды ниже травы. Но деятельная натура Вани постоянно требовала надлежащего выхода. Было скучно делать то, что и все остальные, причем каждый день и все одно и то же. Тоска же зеленая! И в четвертом классе Жилкин сорвался: поспорил с тупоголовым Семеном Чиркиным на два рубля серебром, что на уроке истории русской словесности продекламирует что-нибудь из Баркова, не шибко вульгарное и без мата. Чиркин попытался было настоять на мате — какой же Барков без непечатных словечек, но, когда Ваня запросил за это пять рублей серебром, сник и согласился. Урок по истории русской словесности подходил уже к концу, и вдруг Ваня неожиданно встал и, заявив, что русская словесность — его конек и любимейший предмет, громко и внятно продекламировал:
Уже зари багряный путь
Открылся дремлющим зеницам,
Зефир прохладный начал дуть
Под юбки бабам и девицам…
— Это что? — спросил учитель, багровея.
— Стих, — ответил Жилкин и нахально улыбнулся.
— Вон отсюда! — зловеще-леденящим голосом произнес учитель и указал рукою на дверь. — И учтите: я сегодня же поставлю вопрос перед директором гимназии о вашем дальнейшем пребывании в ее стенах…
Когда Ваня открыл дверь, в лицо ему дунул прохладный Зефир. Это был воздух свободы…
Жилкина выперли из гимназии с позором. То есть без надежды на восстановление ни на следующий год, ни в иные последующие лета. Хорошо, что к этому времени его отец и мать уже переселились в мир иной, иначе Захара Жилкина хватил бы удар, а Хедва Жилкина, урожденная Эткинд, ослепла бы от слез. Что касается братьев, то все они были заняты своими делами, а посему сделался Иван Жилкин предоставленным самому себе, что в четырнадцатилетнем возрасте крайне чревато многими ошибками с печальными последствиями.
И вскоре он не преминул их наделать…
Как известно, имя не просто определенный набор звуков, на который откликается носитель этого имени. И не только запись в метрической книге или формулярном списке, которого, кстати, у Вани Жилкина никогда и не было. Имя, в первую очередь, — определенная судьба. Ибо течение судьбы, ее вехи, которые во многом определяются или корректируются личностью и характером человека, имеют вполне значимую зависимость от имени, полученного при рождении…
Скажем, люди, носящие имя Сосипатр. Их немного, но они имеются. И, удивительное дело, все они полны стремления к прочному и незыблемому, пусть и в невеликих масштабах. Главное — стабильность, здравый смыл и душевный комфорт. И не важно, дано ли имя Сосипатр при рождении или принято после монашеского пострига: черты характера и желания и у тех, и у иных будут схожи…
Отчего это так?
Оттого, что имя обязывает. Оно накладывает отпечаток на характер, формирует мировоззрение, создает привычки, а стало быть, определяет и дальнейшую судьбу…
Или, к примеру, Станиславы…
Среди них невозможно встретить нищего или какого-то лишенца. Или не имеющего самолюбия гражданина, то есть простого, как печная кочерга. Не-ет… Все Станиславы самолюбивы и желают жить красиво, беззаботно, в сладостной неге и довольствии. Но вот достигать желанной жизни тяжким трудом, терпением и потом — ни-ни. Им надо все и, по возможности, сразу. И если при достижении земных благ им встретится принципиальный соперник, Станислав без всяческого зазрения совести столкнет его с дороги в канаву, а при надобности заедет и локтем под ребра. Некоторые из них, случается, становятся и королями… Неуравновешенными, упрямыми, нервическими и капризными до истеричности. В конечном итоге, таких королей либо травят крепчайшим ядом, либо смещают с престола, после чего, как многим кажется, им уже не подняться. Но они поднимаются благодаря своему упрямству и любви женщин. Пример тому — польский король Станислав Понятовский…
