Столь абстрактные рассуждения, несвойственные ему раньше, тоже удивляли Чихрадзе. Видимо, на нём так сказалось долгое путешествие и невозможность общения. Он стал более наблюдателен, более отстранён от окружающей обстановки; горячая кровь его, выкипев в песках Невады, успокоилась и текла теперь неторопливым потоком, лишь изредка вспучиваясь бурунами, когда рядом он слышал смех, и ему казалось, что американцы смеются над ним. Но и тогда он не сжимал кулаков, как бывало, не пронзал их свирепым взглядом, а сохранял бесстрастное выражение лица, делая вид, что не слышит этого смеха.
Партизаны, сопровождавшие его, были одеты в штатское, и поэтому не шарахались в сторону от любого вооружённого отряда. Они лишь вынимали из чехлов ружья и осторожно приближались к чужакам, что-то издали крича им. Те отвечали, потом происходил короткий разговор, и стороны разъезжались, на всякий случай оборачиваясь, чтобы не получить пулю в спину. В поселения, встречавшиеся на пути, партизаны въезжали открыто, но знаками предупреждали Чихрадзе, чтобы тот не открывал рта. Нередко у них оказывались знакомые в этих пыльных городишках, и те предоставляли им ночлег, снабжали провизией и давали новых лошадей. Это напоминало путешествие на почтовых. Гардемарина не выпускали на улицу, предпочитая держать в четырёх стенах как в тюрьме. Наверное, такая предосторожность была разумна, но грузина она задевала. Он чувствовал себя даже не пленником, а малым ребёнком, о котором настойчиво пекутся взрослые.
Однажды, расположившись на очередной привал под кроной раскидистого тополя, они были разбужены окликами часового. На землю уже опустились сумерки, поэтому они не сразу сообразили, что его так встревожило. Но вскоре услышали скрип фургонов и увидели большой отряд федеральных сил, медленно приближавшийся к ним. Убегать было поздно, поэтому Макферсон велел никому не двигаться и сохранять самообладание. Северяне заметили их. К партизанам приблизился конный разъезд, обменялся с ними короткими репликами. Макферсон что-то сказал им, показав на Чихрадзе. Те внимательно оглядели гардемарина и, ничего не ответив, умчались прочь. Вскоре подтянулись основные силы. Командир на лошади подъехал к партизанам, поговорил с Макферсоном, затем потребовал у Чихрадзе документы. Внимательно ознакомившись с его паспортом, командир произнёс несколько фраз и удалился. Макферсон красноречивым жестом приказал грузину молчать.
Так они и провели ночь – по соседству с вражескими солдатами. На следующее утро, чуть рассвело, Макферсон приказал сниматься в дорогу. Уговаривать никого не пришлось, все и так спешили убраться поскорее. Они быстро уложились и осторожно начали пробираться через стан противника. Макферсон напустил на себя безмятежный вид, чтобы часовые федералов ничего не заподозрили. Остальные настороженно озирались, каждый миг ожидая сигнала тревоги или коварного выстрела. Лишь когда они выехали за засеки, устроенные северянами от волков, партизаны смогли немного перевести дух. Чихрадзе позволил себе кашлянуть, прочищая горло от пыли, но остальные тут же зашикали на него, и он сконфуженно затих.
Гардемарин так никогда и не узнал, что в тот день он был в шаге от свободы. Попов и Лесовский, встревоженные отсутствием вестей от своих связных, начали бить в набат и выслали в Генеральный штаб запрос на обоих офицеров. Данные с их приметами разлетелись по восточным штатам со скоростью молнии. Западные штаты, где телеграф был не везде, пока не получили этого запроса, однако и туда уже мчались вестовые Пони-экспресса с подробным описанием пропавших русских и настоятельной просьбой оказать им всю возможную помощь. Гардемарину достаточно было назвать себя, чтобы избавиться от назойливой опеки партизан. Но незнание английского языка сыграло с ним злую шутку, и он продолжил свой путь навстречу неизвестности.
Недели через две они прибыли в какой-то многолюдный город, на улицах которого было не протолкнуться от обилия фургонов и дилижансов, стоявших в два, а то и в три ряда. Особенно много их было на центральной площади, где возле ничем непримечательного двухэтажного здания теснилась возбуждённая толпа народу. Все беспрестанно кричали, ссорились и размахивали какими-то клочками бумаги. Иногда в дверях появлялся клерк и что-то объявлял. Тогда в толпе раздавался ликующий вопль или недовольное ворчание. Люди приходили и уходили, кто-то даже спал, прислонившись к известковому крыльцу, некоторые сидели на земле, положив руки на согнутые колени, и задумчиво жевали губами. Сначала Чихрадзе решил, что это какой-то банк, и здесь разыгрывается лотерея. Но когда в здание нырнул Макферсон, он понял, что это не так. По всей видимости, здесь находилась некая контора, распоряжавшаяся грузовыми и пассажирскими перевозками – наружу то и дело выходили люди в синих мундирах с бляхами на груди, передававшие хозяевам фургонов какие-то карточки с печатями. Их коллеги ходили вдоль рядов повозок и что-то неустанно сверяли по бумагам, ожесточённо препираясь с возницами. Макферсон тоже привёл такого человека. Тот что-то написал на бланке, кинув беглый взгляд на Чихрадзе, и ушёл, передав бланк южанину. Макферсон победно помахал бумажкой в воздухе. Он что-то сказал гардемарину, но тот, разумеется, ничего не понял. Остальные спутники принялись похлопывать грузина по плечу и жать ему руку. Это было похоже на прощание.
– Мы что же, расстаёмся? – недоумённо спросил Чихрадзе.
Американцы помахали ему руками и, сев на лошадей, ускакали, оставив с гардемарином одного Макферсона. Тот поманил Чихрадзе за собой.
Они пошли по городу. Протиснувшись сквозь нагромождение повозок и столпотворение фермеров, они нырнули в одну из маленьких боковых улочек и увидели несколько выстроившихся цепочкой больших фургонов, на каждом из которых красовалась размашистая надпись, выполненная красной краской во всю длину повозки. Макферсон постучал по остову переднего фургона. Откинулась ткань, загораживавшая вход, изнутри высунулось заспанное лицо бородатого человека. Он протёр глаза и, увидев партизана, расплылся в улыбке. Офицер обменялся с ним приветствиями, затем показал на Чихрадзе. Человек спрыгнул на землю, оглядел гардемарина с ног до головы и протянул руку.
– Джереми Фокс.
– Давид Чихрадзе, – ответил грузин, пожимая его шершавую ладонь.
Фокс о чём-то заговорил, указывая на фургоны, но гардемарин уже сообразил, что его передают в ведение этого человека. Он тяжко вдохнул и отвернулся. Как же ему хотелось домой!..
Глава шестая
Нити и ниточки
Семён Родионович решил не рассказывать Гаррисону о Катакази. Почему – он и сам не знал. Наверное, в нём сработала ведомственная привычка не выносить сор из избы. Если русский резидент и впрямь следил за ним, то это было внутреннее дело министерства иностранных дел России, в которое совершенно ни к чему было ввязывать американскую полицию. Гаррисон, впрочем, ответил ему той же любезностью и не стал делиться впечатлениями от беседы с Нисоном.
На следующий день, когда они явились в дом Камерона, его там вновь не оказалось. Разбитной дворецкий сказал, что хозяин так и не возвращался.
– И часто он у вас гуляет? – спросил Гаррисон.
– Случается, – ответили ему.
