– Ну, он начал допытываться насчёт моих контактов с поляками, усматривая в них какую-то связь с вашим похищением. Возможно, при других обстоятельствах я бы с удовольствием просветил его, но он был настолько груб, что продолжать нашу беседу было просто оскорбительно для меня.
– Хм, странно… С чего вдруг он затеял с вами этот разговор?
– Лучше спросите у Твида. Он один знает ответ на этот вопрос.
– А вы действительно имеете доверительные отношения с поляками?
Консул подозрительно взглянул на Семёна Родионовича.
– Господин Костенко, вы уже почти начали мне нравиться. Не разрушайте это впечатление, прошу вас.
– Извините, – смущённо улыбнулся русский агент.
Они поговорили ещё немного, и вернулись в зал.
Вечер подходил к концу. Многие гости уже покинули Сити-Холл, шум поутих, на столах валялись объедки, офицеры допивали последние бокалы шампанского. Лесовский, беседуя с Катакази, обеспокоено поглядывал на часы.
Опдайк вышел на середину залы.
– Господа! Позвольте мне от имени американского народа ещё раз выразить признательность офицерам и матросам русского флота за их поддержку нашей стране в трудные для неё времена. Закончить наш торжественный приём мне бы хотелось песней Генри Такера, которая уже успела полюбиться многим американцам. Исполнить её любезно согласились знаменитые братья Буты. Я призываю всех, кто слышал эту песню и знает слова, подпевать им. Прошу, господа!
Он отошёл в сторону, приглашая на своё место актёров. Те уже переоделись в обычные костюмы и теперь мало чем отличались от остальных гостей. Послышались жидкие хлопки, все были утомлены, но всё же нашли в себе силы образовать нечто вроде полукруга, в котором как на сцене разместились трое братьев-актёров. Двое из них держали в руках банджо, один был со скрипкой. Поклонившись слушателям, они затянули песню о страданиях влюблённых, которых разлучила война.
Милый мой, ты помнишь,
Как прощались мы с тобой?
Как шептал слова любви ты,
Стоя предо мной?
Как был горд ты формой синей,
Уезжая на войну!
Клялся в бой идти отважно
За меня и за страну.
Семёну Родионовичу показалось, будто на словах «формой синей» кое-кто спел «серой», но это, конечно, был обман слуха. В серых мундирах сражались мятежники, и едва ли кому-нибудь пришло бы в голову сокрушаться по поводу их душевных мук.
Грустный, одинокий,
Ты молись о том,
Чтобы как вернёшься,
Быть нам вновь вдвоём.
Когда летний ветер дует,
Песнь моя слышна.
И когда приходит осень,
Не молчит она.
Часто в снах тебя я вижу:
Раненый лежишь,
И, покинутый друзьями,
Жалобно кричишь.
Грустный, одинокий,
Ты молись о том,
Чтобы как вернёшься,
Быть нам вновь вдвоём.
Может, ты в пылу сраженья
Смертью храбрых пал,
Вдалеке от той, чьё имя
Часто повторял.
Кто тебя теперь утешит,
Кто страдание уймёт?
Ах, тоска невыносимо
Когтем душу рвёт.
Грустный, одинокий,
Ты молись о том,
Чтобы как вернёшься,
Быть нам вновь вдвоём.
Родина зовёт, любимый,
Ангелы трубят,
А в церквах, молясь за милых,
Женщины стоят.
Если нынче устоим мы,
То поймут народы,
Как мы можем умирать
За звёздный стяг свободы.
Грустный, одинокий,
Ты молись о том,
Чтобы как вернёшься,
Быть нам вновь вдвоём.
В коридоре, уже направляясь к выходу, Семён Родионович услышал, как один из Бутов шёпотом выговаривал другому:
– Куда ты полез со свой серой формой? Мало тебе было неприятностей?
– Я своих симпатий не скрываю, – озлобленно отвечал тот. – У нас свободная страна, пою что хочу.
– Это – ребячество.
– Нет, мой политический выбор.
Вуд, шедший чуть позади Семёна Родионовича, тоже услышал этот диалог. Он остановился, и, повернувшись к актёрам, бросил им:
– Браво, господа! Пока есть такие люди как вы, тиранам не будет места в нашей стране. – Он помахал им рукой и направился к дверям.
– Бардак, – покачал головой Семён Родионович.
Глава восьмая
Тайное становится явным
Твид ворвался в Таммани-Холл и ринулся в комнату, отведённую Камерону.
– Собирайте манатки и проваливайте отсюда, – рявкнул он, врываясь к бывшему министру. – Немедленно!
– Что случилось? – удивлённо спросил тот.
Он уже собирался отходить ко сну, и появление «сахема» было для него большой неожиданностью.
– Случилось то, что меня обложила полиция. Я не могу больше скрывать вас. Выкарабкивайтесь сами из своего дерьма.
– П-подождите. Нельзя же вот так сразу… Объясните, в чём дело.
– Не собираюсь объяснять. Из-за этого русского у меня одни проблемы. Я не намерен спасать вашу шкуру за свой счёт. Убирайтесь отсюда.
– Хорошо-хорошо, я уйду. Но прошу вас, мистер Твид, скажите мне, что стряслось.
– Не тяните волыну, Камерон. Проваливайте, да поживее.
– Чёрт побери! – взорвался отставной министр. – Я требую уважения к себе! Что я вам, мальчишка, чтобы меня можно было вот так выставлять?
Твид зловеще оскалился.
– Вон ты как заговорил, продажная душонка. Забыл уже, как сегодня утром умолял меня о спасении? Выметайся, Камерон. Мне с тобой некогда лясы точить. У меня своих забот по горло.
– Ладно, – пробурчал беглец. – Но я запомню такое к себе отношение. Запомню, Твид!
– Я уже дрожу от страха…
Сборы бывшего министра не заняли много времени. Одевшись, Камерон прошил ненавидящим взглядом Твида, открыл дверь и двинулся вниз по лестнице. «Сахем» шёл за ним, словно охранник, конвоирующий осуждённого. Парень, дежуривший у входа, рванулся было распахнуть дверь, но Твид шевельнул пальцем, и тот остановился как вкопанный.
Уже выходя, Камерон повернулся к своему недолгому союзнику.
– Жизнь изменчива, Твид. Сегодня вы на коне, а завтра – в грязи. Будет и на моей улице праздник, попомните эти слова.
– Угу, – буркнул Твид. – Попомню.
– Прощайте.
Бывший министр развернулся и с достоинством вышел в ночь.
Но как он ни храбрился, положение его было удручающее. Полиция сидела на хвосте, домой он вернуться не мог, в убежище ему было отказано. Что делать в такой ситуации? Приходилось хвататься за соломинку. Впрочем, имея в кармане десять тысяч долларов, Камерон ещё надеялся на лучшее. Было лишь одно место, где он мог чувствовать себя в относительной безопасности – Пять Углов. Это звучало странно, но именно там, среди нищих, преступников и бродяг, он мог затеряться в толпе и переждать тяжёлые времена.
