Поднимаясь по трапу, он увидел силуэт человека, который стоял, опершись о релинг, и молча смотрел на него. Солнце уже опустилось за горизонт, последние лучи тонули в скоплении домов, погружая пристань в совершенный мрак. Луна и звёзды прятались за тучами, тьма разрежалась лишь сигнальными фонарями на кораблях да керосиновым светом из окон припортовых кабаков, жизнь в которых не затихала никогда.
Вахтенный матрос узнал Семёна Родионовича, но по обыкновению проверил у него документы. Костенко взошёл на палубу, вгляделся в силуэт человека и, улыбнувшись, направился к нему.
– Тоскуете, гардемарин? – спросил он.
– Да, – удручённо признался Чихрадзе.
– Не тревожьтесь. Скоро вы опять увидите свою невесту.
Чихрадзе ничего не ответил. Он опять положил локти на релинг, понурился. Достал папиросу. Вспышка спички на мгновение осветила его лицо.
– Вы знаете, – сказал он, – я увидел здесь точно такой же фургон, как тот, в котором меня привезли в Рок-Айленд. Удивительно, не правда ли? Мгновенно вспомнилось всё пережитое, сердце защемила такая тоска, что хоть вешайся.
– Ну-ну, зачем же так, – добродушно ответил Костенко. – У вас ещё вся жизнь впереди. – Он устало перевесился через ограждение, сплюнул в море. – А разве это был какой-то особенный фургон? Для меня они все на одно лицо.
– На нём красовалась ровно такая же надпись.
– Вот как?
– Да.
– И что за надпись?
– Не знаю. Я ведь не сведущ в английском.
Семён Родионович почувствовал, как напряглись его мышцы, по спине пробежали мурашки.
– Послушайте, гардемарин, а вы уверены, что это была та же самая надпись?
– Разумеется. Я столько дней пялился на неё, что она навечно отложилась у меня в памяти.
– И если вы другой раз увидите её, сможете показать?
– Конечно.
Семён Родионович глубоко вздохнул, улыбаясь чему-то во тьме.
– Тогда разрешите пожелать вам спокойной ночи, Давид Николаевич.
– И вам, Семён Родионович.
Костенко ушёл, что-то напевая под нос. Настроение у него было прекрасное.
На следующее утро контр-адмирал объявил торжественное построение на корабле. Выйдя перед двойной шеренгой матросов и офицеров, он зачитал приказ о вынесении благодарности гардемарину Чихрадзе и мичману Штейну за отличное несение службы, и ходатайстве о приставлении оных к награде. Прозвучало троекратное ура, Чихрадзе звонко отчеканил: «Служу царю и отечеству», офицеры отдали честь. Оркестр сыграл государственный гимн. Затем адъютант громко прочёл несколько хозяйственных распоряжений по эскадре, и люди разошлись.
– Поздравляю вас, гардемарин, – пожал ему руку Семён Родионович, протиснувшись сквозь кружок офицеров.
– Благодарю, господин Костенко.
Все отправились на завтрак, где в честь такого события было выставлено шампанское. Загремели виваты и здравицы, грянули морские песни. Контр-адмирал, покручивая ус, с довольным видом наблюдал за боевым братанием, столь полезным после месяцев утомительного перехода и стоянки на ремонте в нью-йоркских доках.
Семён Родионович всё думал о вчерашнем разговоре с Чихрадзе. С трудом дождавшись окончания завтрака, он вновь подошёл к гардемарину.
– Так как же, Давид Николаевич, покажете ваш фургон?
– Что вам так дался этот фургон? – со смехом отозвался слегка захмелевший Чихрадзе.
– Хочется, знаете ли, посмотреть, на чём путешествуют наши офицеры. Люблю перенимать чужой опыт.
– Как угодно. – Гардемарин был преисполнен благодушия ко всему свету. – Но и вы не забудьте о своём обещании, – строго напомнил он.
– Как можно!
Они поднялись на палубу, подошли к краю борта. Чихрадзе вгляделся в скопление вагонов и пакгаузов на пристани.
– Д-дьявол, – процедил он. – Ничего не разберёшь. Сплошная свистопляска…
– А вы уверены, что вчера вам не померещилось?
– Уверен. – Грузин потёр нос. – Знаете, господин Костенко, отсюда мы ничего не увидим. Надо спуститься на берег.
– За чем же дело стало?
Они сошли по трапу и углубились в лабиринты проходов между огромными ящиками, загромождавшими большую часть порта.
– Не то… не то… – бормотал гардемарин, озираясь кругом. – Видно, увезли мой фургон. Ничего не поделаешь.
– А вы могли бы сами вывести ту надпись?
– Вряд ли. Для меня это, знаете ли, китайская грамота…
– Что ж, давайте ещё поищем.
Гардемарин усмехнулся.
– И всё же я не могу взять в толк, что за важность этот фургон. Не всё ли равно, на чём меня везли?
– Нет, не всё равно, – тихо возразил Семён Родионович. – Видите ли, ваша телега – ключ к загадке, которая с некоторых пор донимает меня.
– Что за загадка?
– Загадка, откуда господин Катакази узнал о вашем прибытии в Рок-Айленд.
– Разве это так сложно? Он сам мне сказал, что имеет друзей среди мятежников.
– И что это за друзья?
Чихрадзе пожал плечами. Его это не интересовало.
Они бродили по пристани битый час, но безрезультатно. Вагон как в воду канул. Костенко всё больше раздражался, коря себя, что не бросился сразу на его поиски, гардемарин же мысленно поругивал упрямого резидента. Наконец, он остановился и с каким-то сомнением уставился на один из ящиков. Костенко проследил за его взглядом.
– Что-нибудь не так?
Сдаётся мне, там была именно такая надпись, – показал грузин на большие красные буквы, отпечатанные на деревянной доске.
– Вы уверены, Давид Николаевич? – с тревогой спросил Костенко.
– Да.
– Посмотрите ещё раз. Ваша ошибка будет очень дорого стоить.
– Кому?
– Многим людям.
Чихрадзе опять взглянул на ящик и твёрдо заявил:
– Да, я совершенно уверен: на фургоне были именно эти буквы.
Семён Родионович закусил губу, не зная, что и думать. Картина последних событий, столь ясная и точная, вновь размазалась, превратившись в хаотичное мельтешение красок. Английская надпись, красовавшаяся на ящике, гласила: «Калифорниан Атлантик Кампани».
Как же это понимать? – размышлял Костенко. В памяти его мгновенно всплыл ехидный вопрос гамбургского представителя: «Вы поставили в известность о своих действиях вашего посла?». Он не придал ему тогда значения, думая, что хитрый немец пытается запутать следы, а зря! Шлайдер намекнул ему, что Стекль может быть причастен к делу. А он, собаку съевший на вскрытии финансовых махинаций, не распознал намёка. Какое непростительное упущение! Какая ужасная близорукость! Но ещё не поздно было всё исправить. Он должен был поехать в Вашингтон и устроить послу допрос с пристрастием. Посмотрим, как тот будет извиваться под градом неопровержимых доказательств.
