Харли хотелось утешить Кендалл, сказать, что она ere скоро забудет и успокоится, он хотел облегчить ее боль. Но как, черт побери, он мог облегчить боль, если сам явился ее причиной? Ее дыхание, влажное от слез, обжигало ему шею, он чувствовал себя последним подонком. Харли даже пожалел, что не похож на старшего брата. Уэстон обожал разбивать женские сердца, а ему это было ненавистно.
– Пойми, я просто не хотел, чтобы ты узнала от кого-то другого.
– А что, если... что, если я беременна? – выдавила она сквозь слезы, и его обуял темный страх, близкий к панике.
– Ты не беременна.
– Я... я не уверена.
Кендалл всхлипнула, попыталась овладеть собой, но потом, махнув на все рукой, бросилась ему на грудь. Руки Харли сами собой, без участия его воли, обвились вокруг нее. Он слегка передвинулся, чтобы пляжный зонтик, хлопающий на ветру, хоть частично закрывал их от окон на случай, если матери Кендалл вдруг вздумается взглянуть в их сторону.
– Мы все уладим. Я же сказал тебе...
– А я тебе сказала, что ни за что не буду делать аборт! – воскликнула Кендалл с такой страстностью, что он испугался. – Отец меня убьет.
Она обмякла у него на руках, и он уловил запах ее загадочных духов, которые тетка каждый год присылала ей из Парижа на Рождество.
– Все как-нибудь уладится.
– Как?
– Я... я не знаю, – признался Харли.
Он чувствовал, что слишком молод и ему со всем этим не справиться. В глубине души он не верил, что Кендалл беременна: это было бы слишком удобно, это решало все ее проблемы. Но ему хотелось стопроцентной уверенности, а где было ее взять?
– Хочешь, я пойду с тобой к доктору? – предложил он.
– Пойдешь?!
Черт! В ее голосе прозвучала такая надежда, хотя он-то намеревался всего лишь доказать, что она блефует. Так неужели это правда? Неужели он действительно станет отцом?
– Да, конечно.
– Визит назначен через три недели.
– Так долго?
– Я обратилась к доктору Спэннеру из Ванкувера. Это очень известный врач, и к нему всегда очередь. – Кендалл улыбнулась ему. – Прошу тебя, пока мы все не проверим, не надо делать поспешных заявлений о том, что ты женишься на Клер.
Она прижалась головой к ее груди, и он понял, что не сможет ей отказать. Ему это никогда не удавалось. Господи, ну почему он такой мягкотелый?
– Харли! – вновь заговорила Кендалл так тихо и жалобно, что он еле расслышал ее тоненький голосок за грохотом прибоя.
– Что?
– Я люблю тебя. – Она тяжело вздохнула ему в рубашку. – Что бы ни случилось, я всегда буду тебя любить!
– Не надо. Прошу тебя, Кендалл.
– Я на все готова, чтобы тебя не потерять.
– Это бессмысленный разговор.
– Может быть. – Она вскинула голову, ее лицо дышало невинностью, ненакрашенные губы были маняще приоткрыты. – Но я говорю серьезно. Чего бы это ни стоило, я все сделаю, чтобы вернуть твою любовь.
Да, она говорила серьезно.
Уэстон раскурил сигарету и оставил ее дымиться в пепельнице рядом с раковиной, а сам плеснул в лицо горячей водой и намылил щеки мыльной пеной. Глаза у него были воспалены с похмелья, в голове стучало, но он ни секунды не жалел о том, что так бурно провел прошлую ночь.
Быстрыми, тренированными движениями Уэстон сбрил суточную щетину и заметил на шее несколько темных пятен в тех местах, где Тесса Холланд прижималась к его коже своими горячими влажными губками. Черт, от одного воспоминания о ней он уже был готов к новым подвигам.
Но кто бы мог подумать, что она целка? Вот уже пару последних лет она рекламировала свой товар по всему городу. Она прямо-таки пылала, была на все готова. Когда он отвез ее в свой коттедж, арендованный специально для таких случаев, не выказала ни малейшего страха. Она целовала и ласкала его, как искушенная и умелая женщина, совсем непохожая на наивную школьницу, связь с которой, между прочим, могла довести парня до тюрьмы.
Уэстон порезался, чертыхнулся и сунул в рот горящую сигарету, продолжая соскребать мыльную щетину с подбородка. Надо было быть осторожнее – по крайней мере, воспользоваться резинкой, черт бы ее побрал! Но его увлекла и буквально оторвала от земли возможность отыграть очко у Датча Холланда, переспав с одной из его дочек.
Разумеется, если бы это зависело от него, он не остановил бы свой выбор на Тессе. Во всяком случае, не в первую очередь. Он был одержим Мирандой, но прошлой ночью ему было не до подобных тонкостей. Тесса вздыхала, когда он ее целовал, мурлыкала, когда он гладил ее груди, вскрикивала, когда он пускал в ход зубы, захватывая в рот одно из этих восхитительных полушарий. Она сама взяла в рот его возбужденную плоть с такой ловкостью, словно проделывала это раньше не раз. Поэтому для него стало настоящим шоком, когда он без особого принуждения заставил ее раздвинуть ноги, вошел в нее – и ощутил преграду.
Правда, это не заставило его остановиться. Она сама этого хотела, она на это напрашивалась и не меньше, чем он, была полна решимости довести дело до конца. А может, нет? Может, ему только показалось в пылу момента? Сначала она вскрикнула и метнулась в сторону на постели, принесшей ему столько побед, но потом все-таки уступила.
Да, она была горячей штучкой и не могла противостоять своей натуре!
Выпустив струю дыма, Уэстон затушил сигарету и сполоснул лицо. Иногда он сам удивлялся, почему его сексуальный аппетит всегда был включен на пятую скорость. Стоило ему увидеть женщину – и он уже хотел затащить ее в постель. Впрочем, в таких мыслях не было ничего особенного, проблема состояла в другом: он тут же начинал действовать, хотя инстинктивно чувствовал, что надо быть разборчивее. Наверное, во всем виноваты нотации, которые ему когла-то читала мать. Как будто она что-то понимала в добродетели!
Уэстон стиснул зубы и нахмурился, глядя на свое отражение. Он вспомнил, как однажды, десятилетним мальчиком, залез на свой любимый дуб, чтобы поохотиться на белок. Усевшись поудобнее, он вытащил рогатку, сожалея, что у него нет пневматического ружья, как у некоторых из его друзей, и устремил взгляд на высокий куст боярышника, на котором обычно гнездилось беличье семейство. Внезапно из окна второго этажа в домике для гостей послышалась музыка – Мик Джаггер, мамин любимец, распевал про тростниковый сахар. Уэстона тошнило от этой песни. Он слушал ее годами, ошеломленно наблюдал, как его мать, обычно такая благовоспитанная и сдержанная, закрывает глаза, кивает головой в такт музыке и покачивает бедрами. У него это в голове не укладывалось. А сейчас этот шум был особенно некстати: он мог отпугнуть белок.
Уэстон уже собирался слезть с дерева, когда из окна до него донесся смех: серебристый, так редко звучащий смех его матери. Другой голос – басовитый, мужской – произнес что-то неразборчивое, и Микки Таггерт вновь захихикала, как школьница. У Уэстона возникло убеждение, что происходит что-то очень нехорошее, и, хотя он знал, что делать этого не следует, он полез вверх по толстому суку, протянувшемуся к самому гостевому дому.
