— Пожалуйста, я хочу, чтобы хлеб не заканчивался.
Она знала, что папа ее найдет. Он может все, не испугается чудовища и убьет его. Только бы успел, пока не кончился хлеб…
Через джинсовую ткань комбинезона ноги насквозь прожигал жар от горячей трубы, но девочка молчала, старалась, чтобы темнота не обращала на нее внимания.
«Никогда и ничего не бойся, — говорил ей отец. — Страх уходит, если ты его напугаешь. Нет ничего, что смогло бы устрашить мою дочь».
Девочка верила отцу, он никогда ей не лгал, но сейчас ей было по-настоящему страшно. Она не видела того негодяя, который схватил ее в подъезде и затащил в этот ужасный подвал, поэтому и не воспринимала его как человека. Он хотел, чтобы она напугалась, чувствовала себя червячком, и это ощущение стало невыносимым.
Он желал, чтобы в глазах ребенка загорелся животный ужас. Косуля не должна кричать, чтобы, не дай бог, не разозлить рысь. Ей приходится молча смотреть на то, как хищница вспарывает ее живот. Монстр не видел глаз девочки, но точно знал, где они находятся. Поэтому, вонзая сломанные зубы в булку, уменьшающуюся с каждой минутой, он неотрывно глядел в одну точку и чувствовал, как внутри его начинает закипать волна гнева.
«Господи, какой я дурак! — разозлился Черников. — Три подъезда. Ничего подобного. Всего один! Никитинский! На хрена тащить ребенка силой в чужой подъезд, если в свой она зайдет сама?! Интересно, шмонали ли подвал местные опера? Если нет и Машка будет там, то я головы им потом поотрываю! Господи, как болит рука!»
Сергей почувствовал, как от боли в растревоженной ране начинал плыть под ногами асфальт, прижался плечом к стене дома и вынул шприц. Он сломал головку ампулы, порезав при этом палец, и забрал жидкость.
— Пресвятая Богородица! — прошептал Черников, внезапно ставший набожным. — Только дай мне силы не потерять сознание.
Он страшно боялся уколов и сейчас, глядя на жутко блистающее острие иглы, не верил, что сможет лечить сам себя. Опер вспомнил о девочке и не раздумывая всадил иглу в предплечье левой руки. К боли в обрубке пальца добавилась новая, от лекарства.
— Вот это обезболивающее!.. — возмущенно прошипел опер, выдергивая шприц.
— Совсем, сволочи, обнаглели! — раздалось прямо перед ним.
Черников поднял мутные, залитые потом глаза и увидел перед собой расплывающийся силуэт женщины.
— Уже средь бела дня на улице колются! Сейчас милицию вызову! — решительно рявкнула пятидесятилетняя мадам и вернулась в подъезд.
— Нет уже милиции, тетка, — прошептал Черников, пытаясь в темноте подъезда отыскать дверь, ведущую в подвал.
С каждым шагом становилось мрачнее. Когда Сергей понял, что дошел до самого низа и стоит на полу подвала, его окружила темнота, густая, как деготь, и тревожная, как утро без пения птиц.
Тихо и темно.
Сергей щелкнул зажигалкой.
— Маша!..
Девочка слышала, как чудовище доело хлеб и рылось в пакете. Что теперь будет? Рядом с ней раздавалось влажное дыхание. Хлеб закончился…
Вдруг она услышала шаги. Девочке сначала показалось, что кто-то прошел по улице, рядом с ее головой, но потом она поняла, что ошиблась. Какой-то человек спускался в подвал.
Папа?! Она знала, что он за ней придет, не побоится ничего!
— Маша!.. — услышала она.
Сейчас перед ней встала страшная по своей сути проблема. Если закричать, то это может взбесить чудовище, и тогда оно ее не пощадит. А так оставался еще шанс, что, наевшись хлеба, тварь уберется прочь. Но если не закричать, тогда чудовище убьет человека, который пришел к ней на помощь.
— Дядя Сережа! Я здесь!
Она слышала, как с животным рычанием в непроглядной темноте схватились двое. Девочка вздрагивала при каждом ударе и прижималась плечом к шершавой стене. Дерущиеся не произносили ни слова, но бедняжка легко распознавала дыхание чудовища и того человека, который пришел к ней на помощь. Тела сплетались в борьбе, сыпались удары, враги расходились и снова нападали. Казалось, что этому не будет конца.
Девочка не выдержала и заплакала вслух, навзрыд. Истерика, копившаяся в ней все эти часы и закрытая до поры на замок, вырвалась наружу. Она не могла больше терпеть. Ей хотелось кричать и визжать, разрывая воздух детским фальцетом.
Она делала это, кричала так, что Черников перестал понимать, где находится враг. Он ориентировался лишь по отвратительному дыханию, раздававшемуся то справа от него, то слева.
Удивительно, но лишь Маша закричала, Сергей почувствовал прилив сил. Ответственность за этого ребенка и прежде лежала на его плечах, а теперь она превратилась в непосильную ношу. Визг девочки выключил все рецепторы организма и блокировал боль. Если бы он видел сейчас горло врага, то вгрызся бы в него зубами. Но Черников не различал ничего. Взревев как тигр, он наудачу бросил вперед свое тяжелое тело и чуть не закричал от радости, когда почувствовал в руках чью-то шею.
— Сдохни, тварь!.. — цедил опер сквозь стиснутые зубы, сдавливая железной хваткой горло врага.
Тело врага монстра безвольно висело, зацепившись руками за плечи Черникова, но его кадык дергался вниз-вверх, пытаясь найти положение, при котором можно будет запустить внутрь глоток воздуха.
Отвращение окатило Черникова словно ведро теплых помоев. Он из последних сил сжал горло противника и вместе с ним стал падать на пол. Последним, что услышал Сергей, был всхлип под его руками. После этого на секунду наступила тишина.
— Дядя Сережа! — закричала Маша.
Истерика сменилась шоком. Девочка твердила одно и то же, глотая слезы и напрягаясь всем телом:
— Дядя Сережа! Дядя Сережа!..
Маша Никитина продолжала кричать, пока в подвал, в сопровождении пятидесятилетней дамы, возмущенной тем, что Черников кололся прямо у стены дома средь бела дня, не спустились двое полицейских с фонарями. Они осветили площадку перед собой, рассмотрели округлившимися от ужаса глазами маленькую девочку, привязанную к трубе центрального отопления, и два безжизненных, окровавленных тела перед ней.
Один из сержантов не выдержал и завопил:
— Мать моя, что здесь произошло?..
Вскоре к двум телам добавилось третье. Тетка, приведшая сержантов в подвал, лишилась чувств и рухнула им под ноги.
— Дядя Сережа! Дядя Сережа! — слышал Черников, поднимаясь над этим криком.
Он улыбался, потому что это был уже не крик ужаса. Маленькая девочка по имени Маша звала его, просила остаться. Ему было легко и спокойно. Боль ушла так же неожиданно, как исчезли тревога и страх.
Он открыл глаза и понял, что улыбается. Над ним склонились уже до боли знакомые лица заведующего хирургическим отделением и нескольких медсестер. Все были в марлевых повязках, но Черников понял по глазам, что они улыбались ему в ответ.
