Через день после освобождения Эрик угнал машину. Доехал до гипермаркета «Таргет» на шоссе между штатами, украл там гавайскую рубашку, которая была ему велика на два размера, и пару рулонов клейкой ленты. Ту небольшую сумму денег, которая у него была, он берег, чтобы купить пистолет у одного парня, — имя торговца ему подсказали в «Брод-ривер». После чего он позвонил Паджету из таксофона перед мотелем в Бремете и договорился о встрече: стояла такая жара, что над черным гудроном поднимался белый пар и деревья сочились влагой.
Остаток дня он просидел в своем номере, вспоминая, что говорил ему тюремный психиатр: он не злой. Его разум не злой. Это Эрик знал и сам, потому что провел много времени, копаясь в своем мозгу. Просто в его голове было полно мусора, все смешалось, как на автомобильной свалке. Недоэкспонированные фотографии, стеклянная столешница с жирными пятнами, наискосок раковина, втиснутая между двумя шлакобетонными блоками, вагина его матери, два пластмассовых стула, тускло освещенный бар, грязные бордовые ковры, миска с арахисом, женские губы, произносящие: «Ты мне нравишься, правда, нравишься», белое откидное сиденье из жесткого пластика, отбитый бейсбольный мяч, несущийся по серо-голубому небосклону, канализационная решетка, крыса, две пластинки жвачки, зажатые в маленьком потном кулаке, высокий забор, платье из бежевого хлопка, брошенное на черное сиденье машины, открытка с наилучшими пожеланиями, подписанная всем шестым классом, доски причала и плещущая под ними озерная вода, пара промокших тапочек.
Когда в полночь Эрик подошел к задней двери дома Паджета, список был у него в заднем кармане. С деревьев в темноте стекала вода, с мягким, равномерным стуком капли падали на растрескавшиеся камни дорожки. Шум падающих капель. Все вокруг было слишком влажным. Каким-то отсыревшим. Эрик чувствовал, как испарина проступает сзади на шее, оставляет темные заплаты на рубашке под мышками.
Ему хотелось убраться отсюда. Подальше от «Брод-ривер» и баньянов, от дерущего горло запаха табачных полей и текстильных фабрик и еще от всех этих черномазых — они были повсюду, угрюмые, пронырливые, обманчиво медлительные в движениях, — и нескончаемого «кап-кап-кап» американского Юга.
Вернуться к мощеным улицам и кусачему осеннему воздуху по ночам, к приличным закусочным. Вернуться к барам, где не играют кантри, к улицам, на которых каждая третья машина не пикап и люди не растягивают слова до бесконечности так, что не понять и половины ими сказанного.
Эрику предстоит поехать туда, чтобы толкнуть килограмм героина. Продать на севере, отправить деньги Паджету, шестьдесят к сорока: шестьдесят процентов Паджету, сорок Эрику, но все равно выгодно, потому что Эрик не мог сам заплатить за товар. Паджет собирался дать ему героин под честное слово, вернуть долг за то, что сделал Эрик, пожертвовав своей рукой.
Паджет открыл дверь на широкое крыльцо, и небольшая лачуга содрогнулась от порыва ветра, пронесшегося между деревьями. Крыльцо освещала зеленая лампочка, пахло каким-то мокрым животным. Эрик заметил пакет с углем, заткнутый справа от двери между ржавой шашлычницей и картонной коробкой с пустыми ведерками для льда и большими бутылками из-под виски «Эрли таймс».
— Ну, ты красавчик! — сказал Паджет и хлопнул Эрика по плечу.
Паджет был стройный, жилистый, с рельефными мышцами. Волосы у него поседели и походили на уголь, припорошенный снегом, пахло от него жарой и бананами.
— Да еще и белый красавчик. Давненько тут у нас не бывало таких, как ты.
Чтобы добраться сюда, Эрик проехал по шоссе через засиженный мухами городишко, свернул направо, переехав железнодорожные пути, потом налево — за тремя подряд заправками, баром и магазином «7–11». Дальше — три мили по улицам, больше похожим на колеи, пересеченным грязными переулками и затерянным среди гниющих эвкалиптов, которые раскинулись высоко над заброшенными лачугами. Последнее белое лицо он видел еще до железнодорожных путей, целую вечность назад. Наверное, то был рабочий со станции, которая обеспечивала электричеством скрытые тьмой поля и уличные фонари во всех четырех кварталах покосившихся хибар. На рассыпающихся террасах стояли братки, пили, курили косяки, искореженные автомобили ржавели среди кочек буйной травы, их эбонитовые сестры с высокими скулами мелькали за растрескавшимися, незанавешенными окнами, и младенцы висели у них за спиной. К полуночи местная летаргия рассеялась в ожидании, что кто-нибудь придет и выключит жару.
Когда они входили в дом, Эрик сказал Паджету:
— Ну у вас тут и парилка, приятель.
— Да уж, дерьмо, — ответил старик. — Мы сыты этим по горло. Как дела, ниггер?
— Порядок.
Они прошли через гостиную, покоробившуюся и зловонную от жары, и Эрик вспомнил, как Паджет ложился на него после того, как гасили свет, и шептал ему на ухо: «Мой маленький белый ниггер», запуская пальцы ему в волосы.
— Познакомься с Моникой, — сказал Паджет, когда они вошли в кухню.
Моника сидела у стола, придвинутого вплотную к окну: одутловатое лицо, узловатые суставы, глаза круглые и мертвые, словно пара сливных отверстий, кожа туго натянута на скулах. Из разговоров в камере Эрик знал, что это женщина Паджета, мать четверых его детей, давно уехавших отсюда, и что у нее под рукой, на крючках, привинченных под столешницей, лежит обрез двенадцатого калибра.
Моника отхлебнула охлажденного вина, поморщилась в знак приветствия и снова принялась листать журнал, разложенный на столе.
Правило номер один, подумал про себя Эрик. Помни правило номер один.
— Не обращай на нее внимания, — сказал Паджет, открывая холодильник. — Она сама не своя с одиннадцати вечера до полудня. — Он протянул Эрику банку «Милуокиз бест» — у него на верхней полке была их целая батарея, — взял банку себе и захлопнул дверцу.
— Моника, — сказал он, — это тот человек, о котором я тебе рассказывал, маленький ниггер, который спас мне жизнь. Покажи-ка ей руку, парень.
Эрик поднял ладонь перед ее лицом, демонстрируя узловатый шрам в том месте, где нож прошел насквозь. Моника удостоила его легким кивком, и Эрик опустил руку. Он до сих пор так и не почувствовал никакого подвоха, и пока его план складывался как надо.
Моника перевела взгляд на свой журнал, перевернула страницу.
— Я знаю, кто это, болван. С того дня как вышел, ты только о тюрьме и говоришь.
Паджет одарил Эрика широкой улыбкой:
— Давно освободился?
— Вчера. — Эрик сделал хороший глоток пива.
Несколько минут они болтали о «Брод-ривер». Эрик рассказал Паджету о двух крупных потасовках, случившихся уже после его освобождения, в которых было больше шуму, чем драки; рассказал, как один вертухай обчистил тайничок не того зэка, налопался таблеток, а потом ему стало казаться, что у него багровеет кожа, и он так царапал стенку во дворе, что сорвал несколько ногтей. Паджет выжал из Эрика все сплетни, какие только возможно, и тот вспомнил, что старый дурак Паджет всегда был болтуном, каждое утро он усаживался вместе с другими бывалыми сидельцами рядом с тренажерами, и они хихикали и перемывали косточки другим, словно на ток-шоу.
