Мальчик закрыл рот и выбежал в коридор.
Мойра развернула пластинку жвачки и сунула в рот.
Она предложила пачку Бобу, он поблагодарил и взял одну пластинку. Они сидели в молчании и жевали резинку.
Мойра указала большим пальцем в сторону дверного проема, где недавно стоял сын:
— Рарди тебе не говорил, с чего он пьет? Нам сказали, что у Патрика какая-то хорея Хантингтона, что ли. Или аддисонова болезнь. Или что-то там когнитивно-диссонансное. Моя мать считает, что он просто придурок. Я не знаю. Он мой сын.
— Конечно, — сказал Боб.
— Ты сам-то как?
— Я? — Боб немного отодвинулся. — Нормально, а что?
— Ты какой-то не такой.
— Как это?
Мойра пожала плечами, поднимаясь:
— Не знаю. Как-то выше стал, что ли. Ты увидишься с Рарди? Передай ему, что нам нужно чистящее средство «409» и «Тайд».
Мойра отправилась к сыну. Боб вышел из квартиры.
Надя с Бобом сидели на качелях на пустынной детской площадке в Пен-парке. Рокко лежал у их ног в песке, зажав в пасти теннисный мячик. Боб поглядел на шрам на шее у Нади, и она заметила это, когда он отводил глаза.
— Ты ни разу меня не спросил. Единственный человек из всех, кто не задал этот вопрос в первые пять минут знакомства.
— Меня это не касается, — сказал Боб. — Это твое личное дело.
— Откуда ты такой взялся?
Боб огляделся по сторонам:
— Отсюда.
— Нет, в смысле, с какой планеты?
Боб улыбнулся и покачал головой. Наконец-то он понял, что имеют в виду люди, говоря, что кто-то «счастлив по уши». Именно так он чувствовал себя благодаря Наде: на расстоянии, когда он только мысленно был с ней, или вот как сейчас, сидя так близко, что можно прикоснуться (хотя они никогда этого не делали), — он был счастлив по уши.
— Разве раньше люди разговаривали по телефону на публике? — сказал Боб. — Они заходили в телефонную будку, закрывали дверь. Или же разговаривали как можно тише. А теперь? Люди прямо в общественном туалете рассказывают, как у них работает желудок. Я этого не понимаю.
Надя засмеялась.
— Ты что?
— Ничего. Так. — Она взмахнула рукой, извиняясь. — Просто никогда не видела, чтобы ты так волновался. И я не уверена, что уловила твою мысль. Какое отношение таксофоны имеют к моему шраму?
— Больше никто, — пояснил Боб, — не уважает права на личную жизнь. Все вокруг спешат выложить тебе о своей жизни всё, до последней, на хрен, подробности. Извини. Зря я сказал такое слово. Ты ведь женщина.
Надя улыбнулась ровной, широкой улыбкой:
— Продолжай.
Боб поднес руку к уху и заметил это только тогда, когда дотронулся до мочки. Он опустил руку.
— Все хотят рассказать тебе что-нибудь — что угодно, всё — о себе, и они говорят, говорят, говорят. Но когда доходит до дела, кем все они оказываются? У них кишка тонка. У них вообще нет кишок. И они попросту скрывают это за болтовней, объясняя вслух то, чего нельзя объяснять. А потом они принимаются городить ерунду о ком-нибудь еще. Я понятно объясняю?
Широкая улыбка девушки превратилась в тонкую, полную интереса и в то же время загадочную.
— Я не уверена.
Боб поймал себя на том, что нервно облизывает верхнюю губу, — застарелая привычка. Ему хотелось, чтобы Надя поняла. Ему нужно было, чтобы она его поняла. Он не помнил, чтобы когда-нибудь хотел чего-либо так же сильно.
— Твой шрам? — сказал он. — Это твое личное дело. Ты расскажешь мне тогда, когда расскажешь. Или не расскажешь. Как получится.
Боб посмотрел на канал. Надя тронула его за руку и тоже стала смотреть на канал, и они просидели так довольно долго.
Перед работой Боб зашел в церковь Святого Доминика и сел на пустую скамью в пустой церкви, впитывая в себя тишину.
Отец Риган перешел из ризницы в алтарь, на нем была светская одежда, только брюки остались черные. Он с минуту смотрел на Боба, сидевшего на скамье.
— Это правда? — спросил Боб.
Отец Риган вышел на середину прохода. Сел на скамью перед Бобом. Развернулся и положил руку на спинку.
— Правда. Епархия считает, что мы будем лучше исполнять свои пасторские обязанности, если сольемся с приходом Святой Цецилии.
— Но ведь эту церковь… — сказал Боб и указал на свою скамью, — они продают.
— Да, это здание и школа будут проданы.
Боб поглядел на устремленный к небесам свод. Он смотрел на него с трехлетнего возраста. Он никогда не видел сводов других церквей. Предполагалось, что и не увидит до самой своей смерти. Так было с его отцом, так было с отцом его отца. Некоторые вещи — их не так уж и много — должны оставаться такими, какими были всегда.
— А вы? — спросил Боб.
— Я еще не получил назначения.
— Они защищают педофилов, — сказал Боб, — и тех мудаков, которые их покрывали, но не знают, куда определить вас? Надо ж, какие мудрецы.
Отец Риган бросил на Боба взгляд, означавший, что он сомневается, доводилось ли ему раньше видеть такого Боба.
Скорее всего, нет.
— А в остальном у вас все в порядке? — спросил отец Риган.
— Конечно. — Боб поглядел на поперечные нефы. Уже не в первый раз он изумлялся, как люди умудрялись строить такое в 1878 году или, если уж на то пошло, в 1078-м. — Конечно, все в порядке.
— Я так понял, — сказал отец Риган, — что вы с Надей Данн подружились.
Боб поднял на него глаза.
— В прошлом у нее были кое-какие проблемы. — Отец Риган легонько похлопал по спинке скамьи и потом стал рассеянно ее гладить. — Кто-то даже сказал бы, что она сама ходячая проблема.
Молчаливая церковь высилась над ними, и казалось, что рядом бьется третье сердце.
— А у вас есть друзья? — спросил Боб.
Отец Риган удивленно поднял брови:
— Конечно.
— Я не имею в виду просто коллег, других священников, — сказал Боб. — Я говорю о по-настоящему близких друзьях. Людях, с которыми… ну, я не знаю… приятно общаться.
Отец Риган кивнул:
— Да, Боб. У меня есть друзья.
— А у меня нет, — сказал Боб. — То есть не было.
Боб еще немного полюбовался церковным убранством. Улыбнулся отцу Ригану и произнес:
— Благослови вас Господь, отец. — И поднялся со скамьи.
— Благослови тебя Господь, — сказал отец Риган.
Подойдя к двери, Боб остановился у чаши со святой водой. Перекрестился. Постоял немного, опустив голову. Потом перекрестился второй раз и вышел в центральные двери.
