Саныч молчит.
Я закрываю глаза и сама не замечаю, как засыпаю.
Меня будит тишина. Торжественная соборная тишина с тихим шарканьем ног, благоговейным многоголосым шепотом и гулким эхом под высокими сводами.
Я размыкаю ресницы, ожидая оказаться в сумраке, но меня слепит блуждающий острый луч, и я снова зажмуриваюсь.
Ощущаю тепло на щеке. Слышу птичьи голоса.
Открываю глаза и вижу, что рядом со мной спокойно спит мужчина.
Голова его на соседней подушке обращена ко мне боком, и некоторое время я рассматриваю грубовато вырезанный профиль: выпуклые брови, короткий прямой нос, твердые губы и подбородок, которому позавидовал бы Щелкунчик.
Потом обладатель всей этой мужественной красоты, не шевелясь, произносит:
– Проснулась? – открывает глаза и поворачивается лицом ко мне.
Глаза у него дымчато-серые, как мягкий шерстяной войлок. Я смотрю в них и греюсь.
– Куда дальше? – не дождавшись ответа на первый вопрос, спрашивает Саныч и садится ровно.
До меня с опозданием доходит, что мы с ним не в постели, а в машине – оба спали, сидя в креслах.
Я шокирована тем, что не шокирована.
Кажется, я девушка свободных нравов.
Тоже выпрямляюсь, выглядываю за борт и расплываюсь в улыбке.
Боже, надо же такое придумать! Джип стоит на опушке леса недалеко от проселочной дороги, в данный момент пустой.
Лес снизу доверху желтый, солнечный, пронизанный острыми лучами, на белых и синих ниточках которых крутятся медленно опускающиеся листья. Просверки золотых пятаков и звезд за стеклом образуют красивый контрастный фон для каменной физиономии Саныча. Он невозмутим, как статуя с острова Пасхи, но заметно более симпатичен. Во всяком случае, уши у него небольшие и аккуратные.
И нежно-розовые!
Я с детским интересом рассматриваю ухо, которое постепенно отчетливо краснеет.
– Я не знал, куда ехать дальше, – информирует меня порозовевшая статуя.
– Вперед, – говорю я. – До санатория километра два, а там я покажу дорогу к домику.
Мы трогаемся, выруливаем на проселок и мирно катим по нему в спокойном молчании, которое я уже готова считать фирменным стилем общения моего нового знакомого.
У бунгало номер тринадцать стоит серебристый «Рено».
– Черт! – восклицаю я.
У меня мигом портится настроение.
Пока джип маневрирует, пытаясь поближе подобраться к домику и при этом не помять цветы на клумбе, занавески в окне оживают. Скльптурные складки содрогаются и расходятся, в светлой раме окна возникает поясной портрет, при виде которого я мгновенно разделяю чувства вандала, жаждущего безжалостно осквернить произведение искусства. В окне безмятежно улыбается Валентин.
Из домика выходит Макс. При виде меня, восседающей на месте штурмана в громоздком вездеходе, он поджимает губы, хмурится и ускоряет шаг. Дверцу джипа он распахивает слишком резко, и приветствие, обращенное ко мне, теплом и нежностью не дышит:
– Где ты была?! Я ждал тебя всю ночь!
Классический пятистопный ямб подчеркивает пошлую банальность ситуации.
– Все нормально? – спокойно спрашивает Саныч.
– Да, вполне, – бормочу я, не глядя на него.
Мне ужасно неприятно, что Саныч подумает, будто для меня нормальны отношения с типом, который нетерпеливо пощелкивает перед моим лицом пальцами, привлекая внимание к тому факту, что он желает поскорее вытащить меня из машины.
Я игнорирую протянутую руку Макса, выбираюсь сама и, оказавшись перед ним, довольно громко и отнюдь не приветливо заявляю:
– Незваный гость хуже татарина!
Пусть мой новый друг не думает, что я рада встрече со старым.
– Я позвоню, – произносит Саныч, когда я захлопываю дверцу.
Это не вопрос, а заявление о намерениях.
– Буду ждать, – отвечаю я.
– Какого черта? – начинает Макс, но его слова заглушает рык движка.
Джип отчаливает.
Секунду я смотрю ему вслед, затем поворачиваюсь к Максу и спрашиваю, даже не пытаясь казаться милой:
– Что тебе здесь нужно?
– Для начала – поговорить, – отвечает он, тоже не стараясь быть душкой. – Идем в дом.
Он хватает меня за руку и тащит на крыльцо, не обращая внимания на то, что я бьюсь о каждую ступеньку непослушной больной ногой.
Кажется, чинные-благородные игры кончились.
Я этому даже рада.
В моей комнате беспорядок, однозначно выдающий затяжные мужские посиделки со спиртным.
Подушки на кровати смяты, на журнальном столике натюрморт в стиле художника с подходящей фамилией Петров-Водкин: бутылка «Столичной», два стакана, початая банка шпрот и россыпь хлебных крошек. Еще одна водочная бутылка – пустая – стоит пятой лишней в компании деревянных ножек стула. Превращенное в пепельницу чайное блюдце чадит окурками.
Я брезгливо морщусь.
Валентин, развалившийся в единственном кресле, машет мне рукой, бесцеремонно интересуется:
– С кем каталась, красотка?
И громко запевает:
– Поедем, красооотка, катаааааться! Давно я тебя…
– Заткнись, придурок! – рявкает Макс.
И тут же сам меня спрашивает:
– Кто это был?
– Просто хороший человек, – отвечаю я, не желая впутывать Саныча в наши дрязги. – Он меня подбросил.
– Сколько раз? – с противной ухмылкой интересуется Валентин. – В какой конкретно позе?
– Заткнись! – повторяю я за Максом.
Хоть в чем-то мы с ним заодно.
Валентин, не прекращая гаденько улыбаться, поднимает руки, потом прикладывает палец к губам, шипит:
– Тссссс! – и наконец замолкает и замирает.
Только брови ходят вверх-вниз и глаза перебегают с Макса на меня и обратно.
– Шли бы вы отсюда оба, а? – досадливо прошу я и скрещиваю руки на груди.
Думаю, ясно, что к разговорам я не расположена.
– Чуть позже, – обещает Макс и опускается на диван. – Когда мы достигнем взаимопонимания.
Он похлопывает ладонью по покрывалу рядом с собой, но я притворяюсь, что не поняла приглашения.
Тогда Макс вздыхает и подчеркнуто кротко спрашивает:
– Где деньги?
– Где деньги, Зин?! – оживает невыносимый Валек и снова вскидывает руки. – Молчу, молчу, сорвалось…
– Ты про деньги Тугарина? – уточняю я у Макса, не обращая внимания на идиотскую пантомиму его дружка. – Про те тридцать тысяч, которые он платит мне ежемесячно как пенсию?
