Мне это не нравится.
Я хочу вырваться туда, где легче дышать, но решетка закрывает мне путь, а снизу, из глубины, надвигаются призрачно сияющие тени.
То ли это гигантские скаты, то ли небывало огромные медузы – я не хочу рассматривать их вблизи, но они поднимаются.
Отмахнуться от чудищ, наверное, не удастся – они явно электрические, значит, могут шарахнуть разрядом, и я сворачиваюсь в клубочек, стараясь сделаться поменьше. Может, не заметят меня и проплывут мимо?
Не проплывают.
Холодный плавник настойчиво прижимается к моему лбу.
– Тише, тише, – слышу я, просыпаясь в испуге.
Не ору в полный голос, как недавно мамзель Герасим, лишь потому, что охрипла. Но сиплый клекот, вырывающийся из моего рта, способен распугать хоть медуз, хоть крокодилов.
– Машенька, спокойно, это я, Иван Антонович! – торопливо представляется обладатель холодного плавника.
Открываю глаза, закрываю рот.
Это действительно милейший Иван Антонович, добрый доктор из лечебницы, куда я ничуть не желаю возвращаться.
– Как вы себя чувствуете? – интересуется он, пощупав мой лоб, заглянув мне под веко, коснувшись горла и задержав чуткие пальцы на запястье.
Проведя этот беглый осмотр, в моем ответе на свой дежурный вопрос добрый доктор, пожалуй, уже не нуждается, но я все-таки вежливо отвечаю:
– Прекрасно.
Очевидно, мое заявление идет вразрез с мнением доктора. Он недоверчиво качает головой, но все же не спорит:
– Прекрасно так прекрасно. Голова болит?
– Нет, – вру я и морщусь.
– Понятно.
Иван Антонович присаживается на нары напротив, спокойно складывает руки на коленях, укрытых крахмальным халатом, и смотрит на меня с грустной улыбкой.
Я делаю вопрошающее лицо.
Иван Антонович ничего не говорит, но мне понятно, что мысленно он уже прикидывает, какому знакомому психиатру предложить столь интересную пациентку.
Внутренний голос подсказывает мне, что спорить, пытаясь переломить ситуацию, бесполезно. Лучше уж я пойду с доктором, чем останусь в обезьяннике. В клинике меня, по крайней мере, одевали получше – и пижаму давали, и халат, и тапочки.
Я вспоминаю уютную теплую палату, удобную ортопедическую кровать и шорохи тапок, напоминающие шелест волн, и меня охватывает желание укрыться от мирских проблем и тревог в покойной обители богоугодного заведения.
Вовремя подавляю позыв назвать Ивана Антоновича святым отцом, потому что после этого мне, ясное дело, обеспечат безмятежное затворничество в келье с мягкими стенами весьма надолго.
Смотрю на доктора как эмпат, и с сожалением понимаю, что еще не восстановилась, потому что вижу лишь расплывчатое бледно-зеленое пятно – вроде разрешительного сигнала светофора через проспект в туманный вечер.
Замахиваться в таком состоянии на Вильяма нашего Шекспира, то есть пытаться манипулировать эмоциями закаленного врача-практика, не стоит и пробовать.
– Ну что же нам с вами делать, Машенька? – вздыхает Иван Антонович.
– Любить, кормить и никогда не бросать! – игриво отвечаю я цитатой из «Гарфилда».
И тут до меня доходит:
«Нам»! Он сказал «Нам»!
Из чего следует, что добрый доктор пришел не один.
Я поворачиваюсь так резко, что чувствительно притираюсь обнаженным плечом к шершавой штукатурке с выцарапанными на ней граффити.
В коридоре, глядя на меня со скорбной улыбкой, подпирает стену Макс.
Я хотела бы стать великим боевым эмпатом – моральным истребителем подлых гадов и тварей. Тогда я порвала бы ауру Макса в клочья, а после сшила бы из получившихся лоскутов хорошенький коврик в стиле пэчворк и долго с нескрываемым наслаждением вытирала бы об него ноги.
Увы, сейчас я слаба, как новорожденный Гарри Поттер.
Но только не разумом!
Новую талантливую подлость, затеянную Максом, я просекаю моментально, без всяких объяснений.
Он и Валек – вот кто подстерегал меня в подворотне. От первого нападавшего я удачно увернулась, но второй одурманил меня какой-то дрянью вроде хлороформа.
Кстати, где они взяли хлороформ, интересно?
Тут я мысленно поминаю недобрым словом злую медсестрицу Тамару.
Мерзавцы меня отключили, влили мне в рот спиртное, раздели донага (Убью подонков! Клянусь, что стану боевым эмпатом!!!), моим ключом открыли мою же машину и посадили меня, голую, за руль. А потом анонимным звонком от имени шокированных добропорядочных граждан вызвали на место пикантного происшествия наряд полиции!
– Гениально, – шепчу я, признавая, что в данный момент враги меня переиграли.
Итак, выбор у меня небольшой.
Или я добровольно уйду из отделения с добрым доктором – или меня на раз-два-три в соответствии с пунктами, озвученными толстым служивым, осудят по разным неприятным статьям.
Положим, в угоне моей собственной машины меня вряд ли обвинят, но репутация общественно опасной сумасшедшей обеспечена.
Тут мне является пугающее видение самой себя, приплясывающей на паперти под перезвон медной мелочи в стаканчике для подаяний. В старушечьей ситцевой юбке, тулупе крепостного прапрадеда и с придурковатой улыбкой на потрескавшейся, как спелая дыня, желтой физиономии.
Бр-р-р-р!
– Что ты сказала, любимая, я не расслышал?
Макс придвигается ближе.
– Я сказала, что р-р-рада вас видеть! – вру я, вытирая слезы, очень удачно навернувшиеся на глаза при виде воображаемой картины моей социальной деградации. – Ты не принес мою одежду?
– Принес, – кивает Макс и вручает мне пакет с вещичками, при виде которых я посылаю Тамаре еще одно проклятье.
Это те самые джинсы и кофточка, в которых подружка моего «жениха» красуется в Фейсбуке.
– Большое спасибо! – говорю я совсем не то, что хочется.
Мне хочется язвительно осведомиться: «А как же ты, милый Максик, узнал, что я сижу голышом в кутузке?», но сейчас не время показывать зубы.
– Выйдите, пожалуйста, я оденусь, – прошу я мужчин, и добрый доктор поспешно поднимается с лавки, подавая похвальный пример Максу.
Тот не постеснялся бы остаться, лишь бы не выпускать меня из виду.
Вижу, что он нисколько не верит в мою радость по поводу нашей счастливой встречи.
Скрипя зубами, облачаюсь в чужие шмотки.
– Куртку придется тебе новую купить, – говорит Макс, изображая заботливого жениха для Ивана Антоновича.
Передо мной-то ему уже незачем притворяться.
– Прости, – так же притворно каюсь я.
